На мохнатой спине

Беглецы

«Дорогие мама и папа! Дорогой дед! Уж простите, что уехал, не попрощавшись. Я написал письмо заранее и брошу его в почтовый ящик на первой же станции, где остановится наш эшелон. Честно скажу, я боялся, вы начнёте меня уговаривать и отговаривать. Может, вам бы это даже удалось ненадолго, хотя вряд ли. Но всё равно пришлось бы спорить, горячиться, расстраиваться и друг друга расстраивать. Зачем портить нервы родным людям? Вы мне, я вам. Ничего в этом нет хорошего, одно только продление мучений. Лучше уж так вот сразу. Я уже еду, а вы, раз читаете это письмо, уже всё знаете. Я не мог иначе. Я и Наденьке ничего не сказал. Хотел, но тоже не решился, как ни смешно в таком признаваться мужчине и бойцу, краслёту. Я ей тоже письмо написал и тоже опущу на первой остановке. Но перед ней я виноват, честно скажу, гораздо больше. Когда вы ей это моё письмо перескажете, она, конечно, поймёт, почему я так сказал, а вам знать не обязательно. Но только вот потому что я виноват перед ней гораздо больше, у меня и слов для неё находится сейчас гораздо меньше. Даже на бумаге. Поэтому, если она у вас появится или вам позвонит, вы ей это моё письмо дайте. И скажите ей, что я её очень, очень люблю, и всё, что я говорил, – правда, но сейчас я должен поступить вот так. Я ведь даже подготовку к стратосферному полёту бросил. А уж как мечтал. И осталось-то до подъёма всего ничего. Но сейчас есть вещи поважнее. Стратосфера никуда не денется. И потом там же Вадька Некрылов остался. Как я сейчас рад, что тогда поручился за него! Он стратонавт получше меня. Мы с ним всё подробно обсудили, и он решил остаться, а я решил ехать. Я его не осуждаю. Это выбор каждого. Он исследователь, как говорили в старину, от бога. А я всего лишь классный военный лётчик. Помнишь, пап, как в прошлом году на разборе полётов мне сам Вася Сталин руку жал? Там сейчас очень нужны классные лётчики. Самураев пора уже проучить раз и навсегда. Пока они вконец не обнаглели и уже прямо на нас не полезли».

Пристроившись в кресле возле окна, я, насколько умел – с выражением, читал вслух это пришедшее поутру письмо, а Маша и папа Гжегош сидели напротив на диване и слушали, боясь пропустить хоть слово. У Маши влажно блестели уголки глаз, но она держалась, только каменела лицом. Дед гордо и сурово хмурился. Листок письма дрожал у меня в пальцах. Зимой или в летних сумерках я уже не смог бы читать без очков или без лампы. Но сейчас за настежь открытым окном, расслабленно поигрывая тюлевой занавеской, жарился и дышал нам в дом яркий июньский полдень, и я видел каждую буковку и закорючку.

«Командиры нам говорят, что этот конфликт долго не продлится, и я им верю. Несопоставимы силы. Сейчас всё ж таки не пятый год, Халхин-Гол не Порт-Артур, а товарищ Сталин – не Николашка. Урок агрессорам дать надо. Это я уже не с чужих слов говорю, не политинформацию, как попка, повторяю, а сам так считаю и в этом глубоко убеждён. Лучше теперь, чем когда они сначала по нашим мирным людям, скажем, во Владике отработают. Они же всегда нападают исподтишка. И, пока могут, убивают тех, кто не вооружён и ничего плохого не ждёт. Я их ненавижу. Писать буду часто-часто. И Наденьке тоже. Вот мы с ней три дня не виделись, а я уже скучаю. Но почему-то в письме к ней так просто написать об этом не могу. Вы ей скажите это или покажите моё письмо. Впрочем, я уже попросил. Не знаю, что ещё написать, а прощаться и запечатывать концерт не хочется. Мне перед вами очень совестно. Но я вас не обманывал, а только сказал чуть позже, чем мог. Мы победим. До свидания. Ваш Серёжка».

Я умолк и опустил трясущийся вместе с рукой листок. Маша отняла руку от груди и стала зачем-то разглаживать складки халата. Дед хлопнул себя ладонями по ногам и сказал:

– Хонор и вольношчь. Наш чловьек, – и добавил по-русски: – Но дурак.

– Папа! – не выдержала Маша. – Ну как ты можешь! Хоть сейчас бы попридержал…

– Дур-рак, – веско повторил тесть.

– Почему? – хладнокровно спросил я.

– Потому что вот-вот Польшу надо будет спасать от немчуры, а он с глузду съехал. Помчался за тридевять земель своей жизнью рисковать. Из-за каких-то дикарей!

– Монгольская Республика, в отличие от Польши, – наш союзник, – напомнил я. – И ведь японцы сбили наш самолёт.