На мохнатой спине

В молодости всё кругом исполнено смысла и обещания. Вот скамейка в сквере – может, когда-нибудь именно на ней я впервые поцелую девушку. Вот трамвай – может, завтра я махну на все дела рукой и уеду на нём до другого кольца, в неведомую красоту, и буду идти там, свободный, никому ничего не должный, и что-то или кого-то встречу, и тут такое начнётся! Вот звёзды – они будут светить мне вечно, и я буду жить вечно… Но невесть когда, не уследить, всё вдруг выворачивается. Обещания становятся разочарованиями, грёзы – отработанным шлаком. Вот скамейка в сквере, на ней я в прошлом году отсиживался, когда у меня впервые прихватило на улице сердце…

Казалось, совсем ещё недавно – готовился к жизни, предвкушал её, раскинутую ко всем горизонтам сразу, жаркую и необъятную, точно степной летний ветер. Потом наторилась главная колея, жизнь превратилась из почки в желтеющий лист; из точки, в которой, как утверждают физики, заключена бесконечность, – в бильярдный шар, катящийся по прямой в свою неизбежную лузу. Но ещё остаются иллюзии. Несбывшееся позовёт, позовёт за собою меня… Катишься, выбиваясь из сил, и ждёшь – вот-вот что-то случится… не награда, конечно – наград вообще не бывает, но – ударит в бок какой-то иной, неведомый шар, направление изменится, и всё вдруг станет, как сначала. А потом понимаешь: ничего уже не случится и нечего ждать. Несбывшееся – это всего лишь внезапная боль в суставе, которой прежде не было, или грудная жаба, или апоплексия. Или арест – может, у себя, может, за кордоном. А то и пуля из-за угла. А то и война. В гробу я видел такое несбывшееся и его зов.

А ведь ничего ещё толком и не было! Только-только чиркнул по краешку!

Стыдно быть влюблённым стариком. Смысл и суть любви – отслаивать от себя в будущее новое поколение, дарить бытие тем, кто тебя заменит; а тут всего лишь отчаянная жажда затосковавшей плоти проюркнуть, как воришка, в поколение своих детей. Зацепиться за жизнь. Ухватить её, улетающую с усталым карканьем, хоть за пёрышко хвоста. Мучительная и заведомо безнадёжная попытка удержаться на скользком склоне, что день ото дня дыбится всё круче.

Редкий выходной, когда я дома и свободен, и, будто назло, все разбрелись. У жены как раз на сегодня назначили какие-то курсы повышения; прежде чем учить других, научитесь-ка сами. Серёжка с Надей уехали на оздоровительную базу авиаторов где-то под Рузой – поймать последние снежные деньки, побегать на лыжах… Только тесть сидел у себя, как сыч, – то ли читал что-то, то ли неотрывно в телевизор пялился, потягивая крепкое. И я тоже сидел, как сыч. Пялился в окно и думал о том, о чём век бы не думать.

Я Надю больше не видел после катка. И не то чтобы мы сознательно избегали друг друга; при той жизни, какой в те годы приходилось жить, эти буржуйские сопли были избыточными, как шёлковые бантики на солдатском сапоге.

Некогда, и всё.

Она мне лишь снилась.

Да и то совсем нелепо. То я её, малышку, в коляске катал среди каких-то прекрасных неземных садов. То в праздничной летней толпе покупал ей мороженое. То, провожая в школу, поправлял на её голове белый Анин бант, огромной бабочкой перепорхнувший сквозь несколько десятилетий, чтобы ущипнуть мне сердце, а потом отечески шлёпал по попке, имевшей не более женственности, чем кочка или пенёк, и отправлял учиться: «Мы не рабы! Мама мыла раму». И если она и целовала меня, то разве лишь вскользь, совсем ещё не понимая, что такое поцелуй, а просто в благодарность за белый кругляш пломбира – чмокала детскими губами, маленькими и мягкими, как у белки, берущей с ладони орех. Неусыпная совесть даже во сне не позволяла мне узнать, как она, молодая женщина, могла бы порадовать меня, мужчину. Даже в грёзе мне её не давали. Кто-то словно издевался. Это было так обидно, что, просыпаясь, я лишь с горечью шутил про себя: это, наверное, я хочу внучку. Хоть бы уж скорей они с Серёжкой поженились и родили кого. Но и с этим были проблемы. Виделись сын и Надя от силы два-три раз в месяц, и никак им было, наверное, ничего не решить и ни о чём не договориться; Серёжка, военный человек, имел свободного времени немногим больше, чем я, а сейчас у них там, всем угрозам назло, какой-то новый стратостат готовили, и дома парень почти не бывал. Иногда мне приходило в голову, что при такой жизни девушка может моего Серёжку и вовсе отставить; у неё-то на её журфаке выбор был небось, как у Клеопатры. Тогда у меня не осталось бы ни малейшей надежды хотя бы изредка встречаться с Надеждой.

А может, и лучше бы?

Не знаю.

Во всяком случае, то, что они выкроили время поехать в Рузу, обрадовало меня донельзя.

За окном догорал морозный мартовский вечер – прозрачный, звонкий и напоённый светом, как сосулька. Когда-то такие вечера сами по себе были словно обещание. Я сидел в кресле перед окном, на коленях у меня лежала корешком вверх раскрытая книга, и это длилось, верно, уже не меньше часа.