На мохнатой спине

Качусь

После обеда я присел поработать буквально на краешек стула, чтобы не увлечься и не потерять контроля за временем. И разумеется, всё равно засосало. Около пяти Маша, приоткрыв дверь кабинета, сказала:

– Тебя к телефону. По-моему, Серёжина Надежда.

Мне показалось, «Серёжина» прозвучало с намёком. Хотя, может, и впрямь лишь показалось; нечистая совесть горазда вздувать на ровном месте грозные, но пустые страшилки.

– Ох, мать честная, – пробормотал я, торопливо вставая; от мелкой, вороватой поспешности я сразу потерял левый шлёпанец и долго не мог его нащупать ногой под письменным столом, чтобы засунуть ступню внутрь. – Совсем забыл.

– Да не суетись ты так, – сказала Маша. – Смотреть противно. Никуда она не денется, подождёт.

Теперь мне почудилась в её голосе мстительность.

Телефон у нас висел на стенке в прихожей, вроде как на перекрёстке всех дорог, один на всех. Я, смиряя себя и стараясь двигаться степенно и солидно, вышел из кабинета, а Маша тем временем вернулась на кухню и даже дверь притворила за собой.

– Это Надя, – услышал я в трубке в ответ на своё «Алё?». Вот вроде и знал уже, кто звонит, а сердце всё равно вскинулось. – Извините, что трезвоню, но я подумала, вы можете заработаться и обо всём забыть. Вот и решила напомнить.

– Правильно решила, – ответил я. – Спасибо, Наденька. Сейчас выезжаю.

– А Мария Григорьевна не передумала?

– Да вроде нет. Сейчас ещё разок спрошу для верности.

– Спросите, пожалуйста. До свидания. Я тоже уже через несколько минут выхожу.

– Не прощаюсь, – сказал я и повесил чёрную трубку на рычаг.

Маша, засунув руки в карманы халата, стояла у кухонного окна, уставленного между рам банками с заготовками и снедью, и вроде бы глядела на дома напротив; там, чуть ли в каждом окошке, обещая незатейливое счастье, переливались ячеистые радуги новогодних гирлянд.

– Ты не передумала?

– Нет, конечно, – ответила она, не оборачиваясь. – Не поеду и тебе не советую. Что за дурацкая идея – болтаться между молодыми. Они из вежливости нас позвали, а ты и купился. Думаешь, им интересны твои разглагольствования?

– А вдруг?

– Ну чему ты можешь нынешних научить? Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»?

– Смело, товарищи, в ногу, – напомнил я.

– Да у них и ноги-то уже совсем другие.

– Те же ноги, те же. – Я добродушно засмеялся, а у самого от одного только слова «ноги» внутри опять будто жеребята забрыкались. – Разве что постройнее немножко. Да и это, в общем, не надолго.

Маша наконец обернулась, и я сразу понял, что ляпнул лишку. Я-то, наоборот, хотел её этак ненавязчиво утешить – мол, не переживай, любая молодость ненадолго, и наша, и не наша; но она поняла по-своему.

– Теперь ясно, на что тебя потянуло. И отчего ты так спешишь. Действительно, молодость проходит быстро.

– Ой, вот не надо, – проговорил я, и у меня словно тёркой по коже провели от того, как ненатурально это прозвучало. Пошло, даже комично, словно в третьесортном водевиле царских времён.

– Ну, как знаешь. – Она чуть пожала плечами. – Я предупредила.

Я ещё немножко поулыбался одеревеневшими губами, а потом тихо предложил:

– А то поехали вместе.

Словно умолял о спасении.

– Нет, – сказала она.

Я пошёл одеваться.

До парка Горького дорога стала куда короче и легче после того, как на прошлый Первомай открыли для движения очередную нашу гордость и красоту – летящий Крымский мост, весь из себя социалистический, как серп и молот, поистине один из символов новой Москвы; до сих пор он был праздничным загляденьем для сотен тысяч москвичей и, как говорится, гостей столицы. Можно было бы, конечно, и на трамвае поехать, но я решил пойти пешком: время позволяло, засидевшееся тело просило движения, а усталые от бумаг глаза – простора. К тому же, пока я топаю, Серёжка должен был обязательно успеть добраться до места встречи; не хватало ещё мне прийти раньше него и оказаться хоть ненадолго с Надеждой наедине. Нехорошо это было бы. Словами я не мог объяснить почему, но чувствовал: почему-то нехорошо. Почему-то нечестно.

Новогоднее шампанское веселье уже отстрелялось пробками и петардами, отшумело тостами и плясовым топотом, сотрясавшим абажуры и люстры у соседей внизу, отрыгалось похмельем у особо жаждущих, и теперь, в первое воскресенье января тридцать девятого года, толпы трезвого и потому неподдельно весёлого люда высыпали на улицы.

Русская красавица зима.

Московских окон негасимый свет.