На мохнатой спине

На одном языке переругивались, на одних и тех же впечатлениях и воспоминаниях строили друг другу предельно стервозные, но неизбывно свойские язвы – это напоминало перебранку по нелепости повздоривших не вполне трезвых родственников, а не столь чаемую Варшавой осмысленную, фундаментальную враждебность. Когда люди, ядовито хихикая, ковыряют друг друга пальцем в бок, это не рвёт, а скорее укрепляет, продлевает связи между ними. Ну не могут они друг без друга, хоть тресни.

Поэтому сначала в Кракове, культурной столице, потом в Варшаве, под плотным казённым приглядом, а там и в Киеве, главном городе новообретённого креса, стали возникать кружки движения «Лагидна полонизация» – специально для новых подданных Речи Посполитой. Это называлось направлением в искусстве, точнее – постколониальным стилем (в том смысле, что порабощённое московитами население наконец-то обрело шанс, ополячившись, стать свободным), хотя даже мне, отнюдь не спецу в изяществах, было очевидно, что к искусству ожесточённая глупая байда не имела и не могла иметь никакого отношения. Наоборот, она лишний раз свидетельствовала: нацизм, какая бы нация за него от бессилия ни хваталась, ничего не способен создать сам, а может лишь воровать у истинных творцов и уродовать по своему обличью, превращая то ли в карикатуры на самоё себя, то ли в чучела чужого величия, только подчёркивающие разницу между настоящим и злющим. «Поляки мы. Не азиаты мы с раскосыми хохляцкими глазами….» Это для русскоговорящих. Для совсем уж упёртых украинцев игрались и более сложные игры. «Як умру, то на могыли мене не ховайте. Тяло разем з версетами в дупу запихайте…» Чуть ли не три века миллионы местных были у панов хлопами, и надо было срочно, в считанные годы, вернуть их в прежнее состояние. Исключительно чтобы наконец-то восторжествовала справедливость. Ясновельможная такая. Правильная.

В итоге новые подданные гордых поляков начали резать. Жечь. Подло, исподтишка, поначалу только взрослых мужчин, а по мере нарастания ожесточения – и с жёнами, потом с детьми. Сбивались в банды и топили целыми семьями местную высшую расу в колодцах, запекали в угольях, как голубей… Облажайся Тухачевский не на Днепре, а, скажем, на Буге или уж вовсе на Висле – наверное, те же самые люди жгли бы не поляков, а нас. Рязанских и омских мальчишек в красноармейской форме, носатых харьковских комиссаров… Хотя мы, конечно, по отношению к тому же Шевченке никогда ничего подобного себе не позволяли и не позволяем, но было бы желание резать, а повод найдётся. Надо же бороться за свободу, если больше ничего не умеешь. Одно слово – крес.

В ответ, вздымаясь свинцовой пургой и километровыми стенами колючей проволоки, естественно, пошли репрессии. Естественно, под них, за редчайшими исключениями, попадали не те. Тех-то ещё найти надо, поймать, добыть, обезвредить, а нормальный работящий обыватель, ёжащийся, вертящийся и изворачивающийся между молотом и наковальней, он – вот он, всегда под рукой.

И ныне население от Днепра до Карпат, за исключением разве что совсем уж отмороженных, тех, кто с истошными воплями «Слава Украини!» потрошыв полякив целыми деревнями и ховався потом в лесах, смотрело с надеждой лишь на Восток и вполголоса, украдкой, как пароль или молитву, передавало друг другу: «Сталин прийдэ – порядок наведэ…» И разумеется, у панов сразу оказались во всём повинны большевики – мол, без подстрекательства и снабжения из-за советской границы тупые аборигены никак не додумались бы их резать, любили бы, надо полагать, и рончки лобызали…

А я советовал ждать.

Не переборщить бы с выжиданием…

Коба утешительно тронул меня за плечо кончиками пальцев.

– Ничего, – сказал он мягко. – Это всё ничего. Перемелется – мука будет. Пока жива – всё хорошо.

Это была истинная правда, на все времена. И уж он-то после самоубийства своей Нади знал это наверняка. Он имел право сравнивать «пока жива» и «после». В ответ я лишь благодарно приобнял его. И сразу убрал руку. С дружеской фамильярностью тоже лучше было не переборщить.

– Моя-то вот… – глухо сказал он. Потом мотнул головой; это была почти судорога. – А знаешь… Я вот думаю… Ведь могла бы и меня.

– Не могла, – сразу сказал я.

Густели сумерки. Снег вылетал из ниоткуда, клубился мимо и улетал в никуда. Вдали, по ту сторону величаво текущей в тёмном воздухе хлопчатой реки, дрожали в кремлёвских корпусах освещённые окна.

Мы шли уже мимо Тайницкой башни, когда Коба всё же спросил:

– Ты думаешь?

– Не могла, – твёрдо повторил я. – Коба, культура не та. Она ж по душе-то русская была до мозга костей. А мы, если что не так, всегда виним прежде всего себя. Вечно на себя грехи берём. Я не доделал, я не сумел, я не дообъяснил, я не удержал, я не предотвратил… Не могла.