На мохнатой спине

Народ ощутимо загомонил громче, а потом издалека послышалась, приближаясь, строевая. С Остоженки, азартно лупя сапогами в промороженный асфальт и нестройно, но от души горланя, вывернула не меньше чем рота курсантов и почесала по проспекту, охранительно предводительствуемая лейтенантом с флажком в руке; народ их приветствовал воздетыми кулаками типа «Рот фронт», криками «Ура!», а пацаны, кто оружно, кто безоружно, пристраивались, рьяно отмахивая локтями, маршировать следом. Выходной выходным, а солдатикам всё одно служба. А может, в баню.

Песня была и знакомая, и нет.

Паны да фашисты, француз-дегенерат,
Снова готовят нам олигархат!
Но от тайги до британских морей
Красная армия всех сильней!

Сколько себя помню, в этой песне лишь последнее утверждение всегда остаётся неизменным. Персонажи первых строчек частенько менялись. И вот в очередной раз. Паны да фашисты – тут понятно, тут без разночтений. А француз-дегенерат… Вряд ли это обобщающий образ населения прекрасной Франции. Д’Артаньяна мы любим. Да был же, в конце концов, и Барту – правда, его-то как раз и убили, причём, как выяснилось позже, они же сами, под шумок, вроде бы стреляя в террориста. Скорее всего, имелся в виду их новопреставленный философ с жёваным лицом, вывернутыми мозгами и опять смешной фамилией, которую я, как и Блока, постоянно забывал: то ли Клоксман, то ли Глюксель… В последнем опусе, лебединой песне и, наверное, завете грядущим поколениям, он на пятистах страницах доказал, что тот, кто за свою жизнь не сменил раза три-четыре пол, не может считаться полноценным человеком и сколько-либо ответственно и разумно судить о чём-то важном; жёсткая и безальтернативная привязанность к маскулинности или феминности свидетельствует об интеллектуальной немощи и моральной ущербности, а отсутствие опыта, получаемого противоположным полом, делает таких людей крайне недалёкими. Поскольку же в Советской России подобные операции вообще не практикуются и, видимо, негласно запрещены кровавой тиранией, тут, следовательно, коротает век сборище заведомых недочеловеков; всю жизнь протомившись в гендерной темнице, они ничего не понимают в жизни и свободе. Любое их мнение по любому поводу не только не представляет ценности, но вообще должно восприниматься как болезненный истероидный симптом.

Нобелевскую премию получил.

Какая уж тут коллективная безопасность…

Не получится у Литвинова ничего. Не получится.

И что нам тогда?

Один на один против всех?

Я мучительно думал об этом, шагая над тёмным ледяным провалом по вздрагивающему от трамваев телу моста, от одной далёкой вереницы набережных огней до другой, столь же далёкой, но вскоре забыл.

Ведь в снежном сиянии фонарей, в курящемся морозном мареве, сторонясь беззаботной сутолоки дышащих паром людей, прямо под восклицательным знаком на темнеющей выше света кумачовой полосе, где угадывалась надпись «Высшая цель партии – благо народа!», меня уже ждала, притопывая и озираясь по сторонам, Надежда.

Я глубоко вздохнул, точно перед атакой, и только потом до меня дошло, что Серёжки не видно, и, стало быть, мы, по крайней мере до его прихода, обречены быть вдвоём.

Она увидела меня, обрадованно замахала рукой и почти побежала мне навстречу. Я заулыбался, а в голове, выметя все умные мысли и возвышенные переживания, почему-то запульсировало простое, как мычание: кубарем качуся под гору в сугроб… под гору в сугроб… качуся…

– А где же парень-то наш? – спросил я, когда мы сошлись. Она стояла передо мной, как лист перед травой, в короткой шубке, рейтузах в обтяжку и шапочке с помпоном набекрень, с алыми от зимы щеками, и глядела виновато.

– Ну ужас какой-то! – сказала она. – Я боялась, что и вы не придёте, тогда бы совсем тоска. Представляете, я уже на лестницу выходила, а он позвонил в последний момент и сказал, что не сможет. Там у них какая-то техника новая поступила, надо срочно принимать и разбираться… Что именно – он не сказал, конечно. Военный человек… Приказали – и всё разом меняется. Кошмар!

Я представил, как Серёжка приходит домой после аврала измотанный, дёрганый, и тут выясняется, что папа, он же верный мамин муж, всё ещё веселится в парке отдыха и развлечений тет-а-тет с его девушкой.

Сильно.

Надо было развернуться и пойти обратно. Надо было.

– Только не вздумайте уйти! – торопливо упредила она и обеими руками ухватила меня за локоть.

Ароматный пар её дыхания окатил мне лицо.

– Надежда, ты меня не разыгрываешь? – почти в отчаянии спросил я. – Серёжка правда не придёт?

– Ну, он так сказал… – беспомощно проговорила она.

И вкрадчиво, но ощутимо потянула меня в сторону ворот.

– Надя, я ведь на коньках не умею, – проговорил я, ещё упираясь. – Я-то, старый дурень, думал, посижу на лавке, полюбуюсь на вас…

– Ну, полюбуетесь на меня одну, – не задумываясь, парировала она. – Я постараюсь недолго, полчасика… Ну ведь всё равно пришли уже! И вы, и я!

Что правда, то правда.