На мохнатой спине (журнальный вариант)

—А потом еще вот что прикинь. Ведь ум, здоровье, любовь, дети—это не новая мебель и не престижное авто. Без новой мебели еще можно, а без основных функций—нет. Когда все, из чего сама жизнь состоит, выставят недостаточным, унизительным, требующим усиления... а потом, чего доброго, оно и впрямь срабатывать перестанет, потому что стимуляция подавит естество, тогда самое элементарное и важное станет исключительно покупным. Люди примутся рвать друг другу глотки из-за денег так, как никогда прежде. И мир вообще сделается непригоден для жизни. Такая перспектива может всерьез напугать и заставить образумиться. Заставит искать выход, а он неизбежно окажется не капиталистическим, не рыночным. А может, и до этого... Раньше или позже все, кому станет не хватать денег на то, чтобы просто жить, остервенеют. И тогда, думаю, даже европейцы опять схватятся за давно позабытые красные флаги.

Коба слушал, и лицо его все больше мрачнело.

—Укольчики-то, наверное, в цену аэроплана окажутся,—сказал он.

—Ну уж не дешево,—согласился я.—Это ж целые новые технологии.

—Плохо,—сказал он.—Куда ни кинь, все клин. Если при капитализме богатые—с уколами и таблетками, а бедные—без, выродимся в два вида, элои и морлоки, в стиле мистера Уэльса. Да еще хуже. Элои без сети снабжения и услуг дня не протянут, а морлоки ничего не соображают, отстояли день у прилавка или станка, и по пиву... И тогда чуть что—конец человечеству. А при коммунизме как такое организовать, чтобы вся эта генетика всем поровну и бесплатно? Ну, как мы в школах прививки первоклашкам делаем? Чтобы экономика могла такое вытянуть, чуть не всю страну в лагеря загнать придется. В Москве—коммунизм, а от МКАДа до Чукотки—один сплошной СоюзЛаг. Это уже не коммунизм получится, а говно.

—Есть у меня мыслишка...—ответил я.—Давно поделиться хочу... Надо все производство средств потребления снова в частные руки отдать. И уж подавно всякие там закусочные, кондитерские, парикмахерские и прочие фабрики игрушек и грампластинок. И доход казне изымать от них только через налоги. Там будут работать те, кто хочет богатеть. А в ключевые отрасли пойдут те, кто работает на будущее от души. Погоди, дослушай. Мы с нашей дешевизной рабочей силы и умением из двух палок и тележного колеса «роллс-ройс» за ночь сварганить завалим ширпотребом и страну, и весь мир. Через несколько лет наш госсектор, наша оборонка, наши инфраструктурные проекты и наша фундаментальная наука будут буквально купаться в деньгах. Понимаю, есть опасность: когда перед глазами постоянно маячит частный предприниматель, управленцев будет будоражить страсть к наживе, она ж, сволочь, заразная. Стало быть, нужна очень жесткая идеология. В нэп у нас ее еще не было, по сути. Были партийные энтузиасты, но сложившейся идеологии не было, и кадрового аппарата, проверенного, набравшего опыт, работящего, дисциплинированного, тоже еще не было. Теперь все это уже есть. И предпринимателей в партию брать, но зато если, скажем, налог не платит или о рабочих не заботится, не по судам его годами таскать, а в двадцать четыре часа брать на воспитание по партийной линии. Аппарат уже есть, вера в коммунизм еще есть. Сейчас или никогда, Коба!

Я и подумать не мог, что в наспех наболтанном, поневоле детсадовском виде набросал тогда схему будущих реформ Дэн Сяопина—тех, что спустя полвека спасли Китай и за считанные десятилетия сделали его мировым лидером.

Но у Китая рядом был Советский Союз, потом его правопреемница Россия, а они, даже проеденные почти насквозь, одним фактом своего существования из последних сил ухитрялись делать большие войны немыслимыми. И, значит, дали китайским товарищам эти десятилетия.

У нас в тридцать девятом не было рядом никого. Разве что маршал Чойбалсан со своими табунами... Но по большому счету—никогошеньки.

Коба, как обычно, все понял по-своему. Когда я, иссякнув, наконец умолк, он несколько раз глубоко затянулся трубочным дымом, пыхнул раз, пыхнул два, а потом сказал:

—Надо же... Мне до сих пор и в голову не приходило. Генетика... Паскудная наука какая, оказывается. Надо будет с ней разобраться, когда руки дойдут.

Я залпом допил остывший чай и отодвинул стакан.

—Ладно, Коба,—сказал я.—Спасибо за угощение. Пора мне домой, там уж меня заждались. Я ведь с вокзала сразу к тебе...

—Послушай, у меня там баночка есть пустая, как раз на двести грамм. Хочешь, вареньем поделюсь? Вкусно же. Своих порадуешь.

—Спасибо, не стоит.

Он пыхнул трубкой и вдруг добродушно улыбнулся в желтые усы.

—Обиделся,—мягко сказал он.—Думаешь, старый Коба выжил из ума и не слышит дельных советов,—опять пыхнул и уставился мимо меня куда-то вдаль.—Эх, дружище! Если бы не война на носу!

Когда мы с Машей оказались наконец в спальне вдвоем, она одним движением скинула халат и осталась в короткой полупрозрачной рубашке; до сих пор я такие только в западных журналах видел, на модных картинках.