На линии доктор Кулябкин

Из сельсовета я позвонил в справочную Вожевска, и меня легко соединили с квартирой Кликиной. Подошел ее муж, я попросил его передать, что встреча откладывается.

— Во вторник, в том же садике, в двенадцать дня, — сказал я.

Он, наверное, взглянул в расписание жены и подтвердил, что такое время для нее возможно.

Потом я набрал номер Прохоренко. И Люся, и Леонид Павлович обрадовались звонку, оба они горячо уговаривали меня не спешить в город, подольше побыть с мамой.

Очерк я заканчивал, оставалось только уточнить детали да стилистически доработать отдельные куски.

В последние два дня мне уже совершенно нечего было делать в деревне. Я слонялся из угла в угол, не мог найти для себя работы. Перечитал очерк. И, пожалуй, из-за скверного настроения материал показался мне хуже — какой-то сахарный гимн вожевскому учителю. Леонид Павлович в моем рассказе как-то уж очень легко и красиво поднимался по воспитательским ступеням. Это была скорее прогулка к вершинам славы, а не путь труженика. Здесь нет глубины, анализа, думал я, нет остроты и трудностей.

Стало досадно за свою легкомысленную работу. Вспомнилась московская рукопись, заключение рецензента. Неужели я не преодолею в себе эту скоропись и несерьезность?

Я опять вспомнил о Кликиной. Конечно, как журналист я не имел права пренебрегать такой встречей. Все, буквально все можно обернуть на пользу очерку, а значит, и Леониду Павловичу.

Утром во вторник мама, как прежде, поднялась чуть свет, и в доме снова запахло яблоками и пирогами.

Я мысленно прощался с домом, бросил взгляд на старую фотографию над письменным столом: я ли тот мальчик, стриженный «под ноль», прижимающий к груди учебник «Родная речь» для третьего класса?

Автобус уже мчал меня в Вожевск, а я все еще не мог забыть расстроенного лица мамы, дядьку с поднятой рукой — застыл на дороге, забыл опустить. Так мы с ним и не поговорили толком о жизни: не хватило времени.

Остался позади енюковский лес. Скрылась деревня.

Обычная дорожная тоска охватила меня. Я старался не вспоминать о доме, глядел в окно. Осень кончалась. На оставшихся редких листьях придорожных деревьев появилась ржавчина. Снег, успевший уже дважды выпасть в октябре, местами не таял, будто бы сообщая, что зима началась.

В сквере никого не оказалось. Я поглядел на часы: свидание с Кликиной было назначено на двенадцать, а я не рассчитал и приехал в половине первого.

Уходить из сада не хотелось: кто знает, может, учительница пошла погреться или тоже опоздала.

Я сел на скамейку, достал блокнот с записями моих бесед с Леонидом Павловичем и стал соображать, нельзя ли выкроить материал для второго очерка.

Чье-то тяжелое, больное дыхание заставило меня поднять голову. Передо мной стояла высокая, широкоплечая пожилая женщина, возраст которой угадать было невозможно. Она кого-то напоминала. Только позже по требовательному, жесткому выражению ее глаз я понял — Кликина похожа на тех старых учителей, с которыми приходится встречаться каждому за долгие годы учебы.

— Лавров? — спросила она.

Я встал и сдержанно поклонился.

Кликина поглядела на часы.

— Должна сказать, что больше всего не люблю в людях необязательность. Вы заставили ждать себя сорок минут.

— Автобусное расписание… — извинился я.

— Автобусное расписание есть на каждой остановке, и вы могли посмотреть его заранее.

Теперь я увидел второго подошедшего к нам человека. Это был седой, относительно моложавый мужчина, с лицом красным, в рубцах, — такие лица я видел у горевших танкистов. Он молча подал мне руку.

— Вы приехали в Вожевск, чтобы написать о Прохоренко? — впрямую спросил он.

— Да. Хотя я приехал домой, в отпуск, и только в Вожевске услышал о вашем эксперименте.

— С кем же, кроме Прохоренко, вы успели поговорить?

— Со многими. С учителями, с ребятами, с инспектором гороно, теперь вот с вами…

Я коротко засмеялся, но они продолжали хмуро глядеть на меня.

— Ну, с нами, положим, вы еще не говорили, — сказал мужчина.

— Я вас не познакомила, — перебила Кликина. — Константинов, секретарь школьного партбюро. Себя я называла по телефону.

— Очень рад, — сказал я искренне: было бы плохо, если бы я не встретился с ними. Позицию Константинова мне необходимо было знать. — А вы неуловимы! — сказал я. — Работаете в двух школах. Каждый раз, когда я спрашивал о вас, мне объясняли, что вы у соседей.

— Не так уж он неуловим, если бы вы действительно захотели его увидеть, — сказала Кликина.

— Ладно, — махнул рукой Константинов. — В конце концов, дело не во мне. Вы знаете, что вчера была уволена из школы учительница литературы?

— Нет, — признался я. — Мне и не могло быть это известно, потому что в прошлую субботу вечером я уехал в деревню.

— Вечером. Значит, вы могли уже знать о том, что произошло во время сбора металлолома?

— Что же случилось?

— Мы говорим о самоубийстве ученика нашей школы Завьялова.

— О самоубийстве?!

— О попытке к самоубийству.

— Ну, это не одно и то же!

Прохоренко, черт побери, мог бы мне сам рассказать обо всем этом, когда мы еще ехали в Енюковку. Теперь любая их информация заставала меня врасплох.