На линии доктор Кулябкин

— А помнишь, Витя, — неожиданно спросила мама, — у тебя была замечательная девушка в институте? Маша. Она мне так, нравилась! Ах, какой это был милый человек, Леонид Павлович, если бы вы знали! Прямая, немного резкая, но честная до вреда себе, есть такие натуры. Я ей во всем верила. Как-то по-женски чувствовала, что такая не обманет. — Мама мечтательно улыбнулась. — Я тогда чуть ли не молилась, чтобы ты женился на ней. Я повернулся к Прохоренко.

— Леонид Павлович, вы говорили, что Струженцова в Вожевске?

Он не ответил.

— Что было, то было, мама, — сказал я. — А человек она действительно редкий. Только в юности мы мало что видим.

— Нет, — не успокаивалась мама, — тебе нужно с ней встретиться. Ну хотя бы перед отъездом. Не знаешь, она замужем?

— Кажется, нет.

— Значит, и у нее не сложилось, — вздохнула мама.

Только мерный шум мотора нарушал наступившую тишину. Прохоренко неотрывно глядел вперед, — я видел, как напряженно его руки сжимают руль. Каждый думал о своем. Мама кивала каким-то своим мыслям, а я снова, в которой раз, думал о нас с Машей. Да, могло бы выстроиться все в жизни иначе, могло бы! Прошлое настигало меня, никогда, как бы я ни старался уйти от него, не оставляло совсем.

Встретиться, думал я. А зачем? Глупо ворошить старое, у каждого из нас своя жизнь…

Я решил перевести разговор на другую тему и предложил прочесть кусочек из очерка. Дорога была хорошей, и машина шла ровно.

— Правда, — сказал я, — это не в моих правилах. Я никогда не читаю незаконченных вещей. Боюсь сглазить.

— Витька, да ты суеверный! — Мама засмеялась. — А ну читай. Я хочу знать, что ты написал про Леонида Павловича.

Ей не терпелось сделать что-то особенно приятное для Прохоренко.

Я достал листы. Маме нравилось все, что я успел написать. Леонид Павлович долго молчал даже после того, как я закончил.

— Вы не представляете, Анна Васильевна, — как-то беспомощно пожаловался он маме, — сколько у меня недоброжелателей.

— А вот напечатают Витин очерк, — пообещала она, — и все сразу стихнут. Да еще извиняться приползут.

Я рассмеялся, крепко обнял маму и поцеловал. Какое счастье, подумал я, что мы едем в Енюковку, что все страшное позади.

— По секрету, мама, — шепотом сказал ей, — это только первый шаг. Я мечтаю написать о Леониде Павловиче книгу.

Она обрадованно всплеснула руками:

— Неужели?

— Клянусь! — торжественно произнес я.

Глава тринадцатая МАРИЯ НИКОЛАЕВНА

Суббота оказалась такой длинной, что превратилась в бесконечность. Неужели все случилось сегодня? И история с Сережей? И разговор с Прохоренко? И то, что сказал доктор…

Я бродила по комнате, перебирала книги, сметала пыль с полок, а сама мысленно возвращалась к одному и тому же.

Мы стояли в детской больнице, в приемном покое, и старались не мешать сестрам. Проходили врачи в халатах, брали истории болезни, шутили, предлагали друг другу завтрак, наливали горячую воду из титана и исчезали, оставляя за собой запах эфира. Ни меня, ни Шуры, ни Прохоренко они будто не замечали. Но я знала: когда Сереже станет лучше, они скажут.

Прохоренко сидел согнувшись, локти упирались в колени. Со мной он старался не встречаться взглядом. Иногда он поднимался и уходил куда-то по коридору. Шура вздрагивала и тревожным взглядом провожала его, пока дверь за ним не закрывалась.

Возвращался Прохоренко такой же мрачный — видно, ничего утешительного там не говорили.

Появился врач, почти юноша, в халате, надетом на голое тело, с закатанными рукавами, с папиросой во рту, которую он жевал и, перед тем как сказать слово, перегонял ее из одного угла рта в другой.

— Вот что, мамаша, — сказал он Шуре. Мы встали. — Думаю, обойдется. Теперь мы за него отвечаем.

Шура заплакала.

— Ну будет, будет, — сказал он сухо.

— Идемте, Александра Михайловна, — обратился Леонид Павлович к Шуре. — Я хотел поговорить с вами.

Шура нерешительно поглядела на меня.

— Может, вы тоже?

— Нет, — отрезал Прохоренко.

— Тогда до завтра, Мария Николаевна, — и она протянула мне руку.

Я осталась. Врач подошел к барьеру, за которым сидели сестры, и заговорил с ними.

— Простите, доктор… можно быть спокойной?

— Спокойной? — он резко повернулся. — За себя?

Я почти бежала к дому, там хоть ждал меня Вовка. Только разве ему расскажешь? В Вожевске не было Андрея Андреевича, никого здесь у меня не было…

Завьялов лежал на больничной копке бледный, с круглой остриженной головой. Устало, на по-детски глядел на меня.

Сестра принесла лекарство, сказала, что пришел еще посетитель.

Я подумала, что это, наверное, Леонид Павлович, хотела выйти. Дверь приоткрылась, и в палату вошел Прохоренко.

Он поздоровался с больным, пожал руку Шуре, кивнул мне, шепотом спросил:

— Ну как? Лучше? — и пристроился на краю кровати.

— Принимай подарки.

Положил пакет. Яблоки выкатились, одно упало на пол. Леонид Павлович поднял его, отложил в сторону.

— Это придется вымыть, а остальные чистые. — Потом поставил банку компота. — Он любит? — спросил у Шуры.

— Любит, спасибо.

— Ну вот, — сказал Прохоренко. — Давай поздороваемся для начала.