На линии доктор Кулябкин

На столе меня ждал отличный пирог с яблоками, теплый, румяный. И воздух в комнатах посвежел. Пахло ванилью, как в детстве.

— Ма, — сказал я как можно беззаботнее, — тебе нужно бы съездить к врачам, обследоваться. Кровь, рентген, ну и все такое. Вчера ты не очень-то мне понравилась.

Она улыбнулась.

— Для этого и ездил в город?

— Что ты? Просто встретил кое-кого. Сказали, приезжайте. Анну Васильевну можем, мол, положить в любой день.

Я проговорился.

Мама стояла у печки, внимательно и немного грустно смотрела на меня.

— Не поеду, — сказала она твердо. — Так решила. Да и Калиновского сейчас нет, к нему бы легла. А вот через месяц обязательно покажусь, обещаю. — Она подошла ко мне, обняла. — Я совершенно не хочу думать о плохом. Ты приехал — значит, мне уже повезло. Повезет и в другом.

Эту ночь я спал без снов. Окна в моей комнате были зашторены. Когда я поднял голову, то оказалось, что в щелочку между портьерами пробивается тонкий луч света. Я окунул руку в этот пучок, разглядывая циферблат: половина восьмого.

Мама давно поднялась, за стенкой слышались ее тихие шаги.

— Проснулся? — удивилась она.

— Да.

— Чего же в такую рань?

— А ты?

— Я? Да вот постирать захотелось. Знаешь, мне уже два месяца не хотелось стирать.

Я подумал: может, действительно теперь все пойдет на лад?

На столе пыхтел самовар. Я налил заварки, нацедил кипятку и стал вприкуску отхлебывать из блюдечка. Я чувствовал себя счастливым.

Мама угадывала каждое мое желание. Едва я закончил чаепитие, как в комнате появились мои старые, основательно стоптанные кирзовые сапоги. Сколько было исхожено в них по енюковскому лесу! Сапоги стояли против стола и будто бы ждали моего решения.

— Может, действительно сходить, проверить прежние места? — спросил я у мамы. — Только найду ли?

— Найдешь, — сказала она убежденно. — Лес подскажет.

Через калитку позади огорода я вышел на полузаросшую тропинку, нахлобучил кепку, вздернул повыше «молнию» на куртке и неторопливо затопал к лесу.

Подберезовики пошли сразу. Я снял черноголовик, отрезал ножку, выкинул ее, а шляпку аккуратно положил на дно корзины. В наших местах не крохоборничают.

Какой, к черту, юг мог сравниться с такой тишиной и покоем!

Я проходил несколько шагов, останавливался, оглядывал полянку, взгорок, канаву и тут же отмечал глазом несколько верных мест, а потом шел наверняка «брать» гриб.

Белых не было. Но я знал, скоро начнется бор.

Первый белый торчал на открытом месте. Стоял самодовольный и, видно, глуповатый толстяк в коричневом берете, глазел на меня. Я срезал его, почистил ножом, положил в корзину. Вслух сказал: «Открывай счет».

Он дохнул на меня грибным запахом.

Хорошо! Как хорошо, черт побери! Я раздвигал кусты, стирал с лица тягучую паутину, шел дальше. Неужели я был тот же человек, на которого вчера, казалось, обрушились все беды? Нет. Не может быть!

Корзина становилась тяжелее. Я переносил ее с руки на руку, наконец снял ремень и повесил ее на плечо.

Потом присел на пень, достал мамин завтрак — два ломтя хлеба с салом — и замер: у ног стоял огромный белый. Красавец! Гигант! Я нагнулся и буквально вывинтил его из земли. Хватит, хватит, больше ни одного!

С дороги, около сельсовета, видна наша деревня на все четыре километра. Людей нет, работают. Впереди, вроде бы около амбулатории, а значит, рядом с нашим домом, «Москвич» на дороге. Уж не Венька ли?

Я вдруг вспомнил, что обещал позвонить ему около одиннадцати, а теперь минимум половина второго.

За рулем сидел незнакомый человек лет сорока пяти, широкоплечий, спортивный, с сильным, волевым лицом и тяжелым подбородком. Я хотел пройти мимо, но он так пристально следил за мной, что я невольно остановился и спросил: не к Лавровым ли кто приехал?

— К Лавровым.

— А кто?

Мужчина глядел на меня с прежним любопытством.

— Калиновский.

Я бегом бросился к дому, чувствуя, как колотится сердце.

На залитом солнцем крыльце сидел Венька, грелся. Ворот его рубахи был расстегнут, рукава закатаны, пиджак лежал рядом. Он увидел меня издалека, помахал рукой.

— Загораю без хозяина, — добродушно сказал он. — Что же ты не позвонил утром?

Я начал оправдываться:

— Маме стало чуть лучше, и она попросила никого не тревожить. Да и я вдруг поверил, что все обойдется. Но, главное. Калиновский…

Венька был доволен.

— Раз нужно — так нужно. Привезли с дачи.

— Я тебе так благодарен…

— Хватит, — он остановил меня нетерпеливым жестом. — Не говори больше об этом.

Я подошел к окну, заглянул в комнату. Калиновский — худощавый черноволосый мужчина в очках — сидел на краю кровати, разговаривал с мамой.

Я поздоровался. Он сдержанно кивнул мне.

— Ну, так договорились? — спросил он у мамы, видно заканчивая разговор. — Другого выхода нет.

— У меня сын приехал… в отпуск… — сказала мама. Она подняла голову, поискала меня глазами, как бы спрашивая совета.

— Ждать некогда, — категорически повторил Калиновский.

— Витя, — попросила мама. — Проводи Марка Борисовича помыть руки. Полотенце возьми.

Только, теперь я заметил, что держу корзину. Какая-то жуткая усталость навалилась на меня. Да что усталость — безысходность.