— У кого? У Борисова? Забавный ты человек. Неужели думаешь, что здесь учатся? Нужна школа. С именем. Иначе цена этой учебе — нуль. Скажу по секрету, люди со средних веков не перестали уважать титулы.
— Дурак из клиники Куприянова! Это звучит.
— Зря иронизируешь. Ирония — это оружие. А на ношение любого оружия, как известно, нужно получить право.
Мне даже нравилось его остроумие.
— В твоем возрасте наивность еще не есть добродетель. Хочу тебя предупредить, что жизнь часто похожа на зверя, который кусает слабых и боится укротителей.
— Тогда какой же выход для слабого человека? — засмеялся я.
— Наука! Только наука. Она дает возможность современному человеку утвердить себя в обществе. Она дает силу. Пока ты только врачебная единица в номенклатуре облздрава. Итак, за науку!
— Можно и за науку, — согласился я. — Только ученого из меня не выйдет. Я практик.
Лунин всплеснул руками.
— Боже, какая путаница понятий!
Он поднял стакан и подмигнул.
— За прозрение.
В дверь постучали. Лунин схватил бутылку и спрятал ее за стул.
Вошел больничный шофер, глубоко втянул носом воздух и замер на середине комнаты.
— Здравствуйте. На улице холодно, а здесь другой дух. — Он с интересом разглядывал закуску.
— Что случилось? — Я вскочил и сразу же подумал о больной. Все снова всплыло в моей памяти: сомнения Борисова, наша неуверенность и категоричность Лунина. Неужели Дед прав?
— Кто послал? — Я стал торопливо надевать пальто.
— Кто? Конечно уж Александр Сергеевич, — сказал шофер.
Лунин откашлялся.
— Значит, Борисов в больнице?
— А где же ему быть?
— Беспокойный старикашка, — процедил Лунин. — Старческий склероз.
Водитель хлопнул дверью, и я быстро пошел за ним. «Черт знает что за человек Лунин», — подумал я.
Глава восьмая
Борисов замедлил шаги. Шарф размотался и вылез из-под воротника. Было девять градусов мороза, но он не чувствовал холода. Он поднял суковатую палку и медленно пошел вдоль забора. Как-то трудно привыкнуть, что тебе шестьдесят два.
Борисов остановился, отдохнул. Сегодня Лунин разозлил его своей категоричностью, но не только из-за этого он вспылил. Пожалуй, больше обидело молчание Дашкевича… Старость, старость… Теперь все иначе: и любовь и ненависть.
А может, он был не прав? Может, он слишком требователен к людям? Слишком? Нет, меньше требовать он не имел права.
…Он часто вспоминал тот давний год, профессора Плавнева. Борисов не забыл этого человека, вечно придирчивого, педантичного до тошноты, но страстного в науке. И вот за один месяц Плавнев превратился в глубокого старика.
Борисов помнит тягостную обстановку, приглушенные голоса сотрудников, боязливое молчание. Он сказал на собрании, что Плавнев не виновен. У него не было доказательств, но он так чувствовал.
На него стали смотреть косо, с недоверием. Тогда он уволился и уехал в Валунец — небольшой поселок, откуда начинался его путь в молодости. Потом война. Гибель жены и дочери во время обстрела Ленинграда. Бессонные сутки в операционных. Германией Австрия.
Он вернулся в Валунец. Вокруг были новые стройки, новые успехи, а рядом — зазнайство и недоверие, точно не было войны и люди ничему не научались. В поселок приезжали молодые врачи из Москвы и Ленинграда, не знавшие фронта, они жили здесь год и меньше и уезжали. Он не понимал их.
Он вспоминал друзей своей молодости: Петьку Смирнова, Илюху Кофмана, Мишку Слесарева, Софку Кричевскую. Он уходил в сторону леса по асфальтовой дороге, которая в его молодости была извилистой тропинкой, и думал о жизни. Только с ними он мог разобраться во всем происходившем.
«Что тебя пугает, Саша?» — спрашивала Софка.
Он тяжело вздыхал.
«Я не узнаю людей в последние годы. Мне иногда кажется, что из жизни выпало больше двадцати лет и образовался разрыв, незаполненная пустота между моей юностью и старостью».
— «Что ты говоришь, Сашка? Почему ты видишь только тех, кто приезжает сюда на месяц?»
«Мне кажется, таких становится больше и больше».
«Не узнаю тебя! — возмущалась Софка. — Даже представить страшно, как ты оторвался от жизни».
«А что знаете вы? — злился он. — Разве еще нет таких, которые произносят правильные слова, но поступают иначе?»
Борисов свернул к лесу и по тропинке вышел к пустырю. Он опять подумал о друзьях молодости и ощутил их рядом. Он даже замедлил шаг, чтобы маленькая и круглая как колобок Софка могла угнаться за ним. Она всегда тащилась позади всех.
«Ты что-то раздражен?» — спросила осторожно Софка.
«Пустяки», — отмахнулся он.
«Хитришь!» — засмеялась Софка.
«Боюсь, это покажется смешным, — не сразу сказал Борисов, — но сегодня я испытал… ревность».
«Ревность? — переспросила удивленная Софка. — Ты не ревновал даже к Илюхе. А ведь я тебе нравилась, Саша?»
«Это совсем другое, — вздохнул Борисов. — Мы были друзья, и я знал: нужно уступить. А с Дашкевичем все иначе…»
«Выкладывай, — хмуро приказал Петька. — А то наделаешь глупостей. Ты всегда был горячим».
«Может, я сам виноват, — раздумывая, сказал Борисов. — Когда Дашкевич приехал, я был с ним холоден, даже, говорили, груб. Решил: парень не лучше прежних».