На линии доктор Кулябкин

— В детстве я как-то заплыла в омут, воронка от снаряда была недалеко от берега… Я знала, что где-то он есть… А вот не верила, что и со мной может такое произойти. И вдруг попала.

Она замолчала.

— Вот и здесь так. Омут, Любка. Думаю, думаю, а ответить не могу… Сумею я с таким человеком? — Запустила пальцы в волосы, растрепала прическу. — Матери твоей завидую. Она и Алик — как хорошо у них и просто. Нормально, по правилам. Даже если там и были какие-то сложности, то ясно, к чему шло… А у меня? — Ударила кулаком по матрацу. — Как же быть, Любка? Отказать? Мыкаться по чужим домам, ходить от подруги к подруге, делать вид, что ты независима, что тебе дороже всего свобода? Да пропади она пропадом, эта свобода. Я несвободы хочу, чтобы жизнь, как у всех, Любка!

Пробежала босиком по полу, выключила свет и быстро бросилась назад, к кровати. Заскрипели пружины.

— Голова горит… И главное, взять его просто, легко, ничего не стоит его взять, сам он идет на это, а я боюсь. Не знаю чего, но боюсь… — Подумала и вдруг призналась: — Таланта его страшно. Незащищенности. Тонкости его. А если не убережешь? Сломаешь?

Я услышала, как она шарит в темноте по стулу, нашла коробок, чиркнула спичкой — высветились в темноте глаза, часть лица, пальцы.

— Ты табака не любишь? — Поднялась, распахнула форточку, да так и осталась стоять босиком, в белой рубашке около окна.

— А потом, — сказала она, — тащу я за собой порядочный опыт, как теперь это зовется. Вагон и маленькую тележку. Так что, ему эту тележку возить или мне самой?

Она сказала печально:

— Я тут недавно обидела его. Знала, что обижаю. По самому главному бью, но ударила… Подумала, пусть он во мне усомнится, разочаруется, помочь ему захотела…

— Зачем?

Она вздохнула.

— Говорю: «А если искусство твое, Володя, никому не нужно? Если оно так и останется на твоих стенах, что же тогда?» Он при всей своей трудной жизни — счастливый, Люба, человек. И как раз тем счастлив, что в способности своей, в предназначении высшем ни разу не усомнился. Он мне сам говорил, что не может художник по-другому. И даже если это не так, не имеет он права в деле своем и в себе усомниться — иначе это станет его концом. Кто, сказал он, усомнился, того уже давно нет в искусстве.

Она глубоко затянулась, сказала:

— Я еще прибавила тогда: сколько бы, говорю, ты сил ни тратил, а люди все равно понесут бутылки на пункт приема посуды, потому что им двенадцать копеек за штуку дают. Такова цена всей этой красоте.

— А он?

— Ничего не ответил.

Она выбросила окурок в форточку, снова легла в постель.

— Как у тебя с Юрой? — спросила так, будто и не было предыдущего разговора.

— Он в колхозе на месяц.

— Ты, Люба, не торопись со всем этим… Понимаешь, о чем я? Или уже поздно?

— Ничего не поздно, — я отвернулась к стенке.

— Ладно, не обижайся. Я так. Как друг говорю…

Я вдруг стала думать, что было бы хорошо, если бы Юрка сейчас явился ко мне. Позвонил бы, а я открыла бы ему дверь, и обняла бы его, и поцеловала бы прямо при Ларисе. Я чуть не рассмеялась от этой мысли, но вместо смеха вырвался у меня вздох удивления, потому что входной колокольчик заблямкал.

Лариса вскочила, бросилась в ванную и там боролась с халатом, никак не могла попасть в рукава.

— Черт-те что! — ругалась она. — Попроси подождать… Спроси — кто?.. Легли в такую рань, кто угодно прийти может…

Я наконец зажгла свет в коридоре, распахнула дверь. Передо мной стояла Соня. От ветра ее волосы распушились, этакий огромный шар-щетка с бусинками глаз и вздернутой губой суслика. Соня что-то жевала, глядела на меня виновато, точно спрашивала разрешения войти.

— Козочка моя одинокая! — обрадовалась Лариса. — Пришла на огонек. Давай раздевайся. Сколько времени теперь, погляди, Люба? Господи, да неужели час ночи!

Соня вошла в комнату.

— Где же Аня?

— Помирились.

— А, — произнесла она так, словно именно это ожидала услышать. — Я телевизор смотрела, а когда кончилось — дай, думаю, Анну проведаю.

Я залезла в постель. Соня поглядела на нас спокойно, ушла на кухню.

Хлопнул холодильник.

— Фасоль в томате! — ахнула она. — Можно, я съем, девки?

— Конечно.

Вошла в комнату сияющая, разложила еду на столе, стала открывать консервы.

— У меня дома пусто, даже хлеба купить не успела. Моя любимая еда — фасоль, — облизала ложку, зажмурилась.

Мы рассмеялись.

— А вы лучше думайте, — прикрикнула она, — куда я лягу. Раскладушка где-то была…

— В ванной.

Она скоблила по краям банку, подбирая томатный соус.

— Постелю коврик со стенки, — решила Соня, — сверху простыню, а скатертью и занавеской накроюсь. Ночью мне всегда жарко. Подушку необязательно. Сверху плащ — и хватит.

Доела фасоль, выкинула банку в мусорное ведро, ушла в ванную. Было слышно, как она гремит там раскладушкой. Втащила ее в комнату.

— Сейчас свет погашу. Тебе, Люба, рано на работу.

Сняла коврик, постелила простыню, скатерть. Легла, покрутилась с боку на бок. Скомандовала:

— Выключай!

Я подчинилась.