На линии доктор Кулябкин

Глаза у Леонида Сергеевича неожиданно стали щелками, пуговка носа вздернулась, по лбу побежали морщинки, — он беззвучно смеялся. Мы с Юрой невольно поддержали его.

Вот уж не думала, что с таким серьезным человеком может быть так просто! А ведь я побаивалась его. По двору Леонид Сергеевич всегда проходит быстрой деловой походкой: хмурый, стремительный; он будто бы и в дороге продолжает решать трудные научные проблемы.

— Если уж быть честным, — сказал он, — то Юра тебя вводит в заблуждение. Это не родственница, во-первых. А во-вторых, мы не знаем, артистка она или нет. Вещь перешла к нам от Юриной бабушки, а как к ней попала, я понятия не имею.

— Мамина мама, — добавил Юра, — была всего лишь бухгалтер. Но по уму, говорят, могла стать министром, только не очень-то этого хотела.

Они смеялись.

Я подошла к портрету. От лица, нервного и живого, от царственного актерского жеста невозможно было оторваться.

— Если она артистка, то великая.

— Или великий художник, — уточнил Леонид Сергеевич. — Подписи нет. Но, по преданию, портрет написал Репин, мы давно собираемся показать его специалистам.

Мне сделалось страшно. Портрет артистки — работа Репина! Это же последняя ценность, которую променял Федоров! Юра положил мне на плечо руку, я вздрогнула.

— Что с тобой?

— Нет, тебе показалось. Я неожиданно спросила:

— А в блокаду? Где твоя бабушка жила в блокаду?

— Здесь, — не без гордости сказал Леонид Сергеевич. — Они многое пережили. Представляешь, одна, без мужа, с Юриной мамой.

У меня сжало виски до головной боли. Я подумала, что нужно бы уйти. Потом я сказала себе: пока нельзя ничего говорить Юрке. Нужно проверить. И если так, пусть сам отнесет Федоровым картину.

Леонид Сергеевич что-то рассказывал о портретах — каждый имел свою историю.

Юра опять протянул мне свиток: его бабушка занимала там скромное боковое место.

Зазвонил телефон. Леонид Сергеевич извинился, пошел в кабинет. Его голос зазвучал раздраженно.

Я стала собираться. Юра хотел проводить меня, но Валентина Григорьевна попросила его остаться. Я даже обрадовалась этому.

— Любочка поймет тебя, Юрик, — сказала она. — Тебе нужно проверить рюкзак, подготовить себя в дорогу.

В столовую вернулся Леонид Сергеевич. Он был чем-то озабочен, глядел хмуро.

— Как? — спросила его Валентина Григорьевна. Она, видимо, прислушивалась к разговору.

Он не ответил.

Валентина Григорьевна вздохнула, опустила глаза: они и без слов понимали друг друга.

Мы вышли с Юрой на лестницу. Подождали лифт. Юра меня обнял:

— Ты встревожена чем-то?

— Нет.

Он понял это по-своему:

— Я скоро приеду!

Потом я долго бродила по улице. Бред старика, рассказ Владимира Федоровича, их глухие похожие голоса словно бы оживали во мне. Неужели Кораблевы? Тот же портрет? Все так сходилось…

Я пошла к дому. Пожалуй, больше всего в те минуты я хотела увидеть маму.

Атмосфера небывалого покоя царила у нас. На маме был фартук в горошек. Она раскладывала пирожки на тарелку и улыбалась своим мыслям.

По комнате расхаживал Алик. Он тоже вдруг как-то изменился. Из нагрудного кармана его черного костюма празднично выглядывал уголок платка. Умытый и счастливый именинник — вот как выглядел Алик.

Лариса сидела на подоконнике — любимое ее место, — подобрав ногу, невидящими глазами смотрела сквозь меня. Гитара плашмя лежала на ее коленях. Лариса перебирала струны, чуть придавливая их пальцами, а сама, склонив голову, словно бы прислушивалась.

— Какой прекрасный человек твой Владимир Федорович! — говорила мама несколько возбужденно. — Порядочный, тонкий, интеллигентный!

Для Алика Владимир Федорович был абстрактной фигурой. Алик расхаживал по комнате широким нервным шагом, внезапно останавливаясь у зеркала. Иногда он как бы знакомился с собой, в его взгляде не возникало особого интереса, скорее скепсис, — вот встретился на дороге, увидел и прошел мимо. Приятный человек, что тут еще скажешь.

Но иногда Алик подходил к зеркалу с волнением, в его глазах вспыхивал восторг, — надо же, какое чудо! — он принимал значительную позу, откидывая прядь со лба, закладывая руку за лацкан, и подавался назад корпусом — этакий Наполеон на острове Святой Елены.

— Давайте-ка лучше к столу, — суетилась мама.

Алик подобрался, принял из маминых рук стаканы и ложечки. Потом поторопился взять чайник с заваркой.

Он был хозяином, когда наливал чай мне и Ларисе.

Мама вынула из холодильника большую коробку с шоколадным тортом, на которой широким росчерком было написано «шесть рублей», и я окончательно забеспокоилась. Вечер сулил какие-то сюрпризы — торт явно принес Алик.

— Ларочка, детка, за стол!..

Мы все уже сидели, но Лариса даже не повернула головы в нашу сторону.

— В Португалии неспокойно, — сказал Алик, помешивая ложечкой чай и поглядывая на маму, — между ними шел безмолвный, но чрезвычайно важный диалог.

Лариса ударила ладонью по струнам, заставила всех замолчать. И запела.

Ах, какой у нее был глубокий голос! Я помню этот знаменитый романс, сколько раз я его слышала.