На Лене-реке

— И выходит, — теперь уже Лена улыбнулась иронически, — конвейер не нужен? Так?

— Нет, — серьезно сказала Саргылана, — надо так придумать, чтобы конвейер никому не мешал.

— Уж не ты ли придумаешь, — усмехнулась Лена и тут же спохватилась: нехорошо обижать подругу.

Но Саргылана не обиделась. Она внимательно посмотрела на Лену, как будто видела ее впервые, помолчала и спокойно сказала:

— Может быть, я, может быть, ты, может быть, кто другой, но обязательно придумает, потому что это нужно.

…Наконец наступил и день отъезда.

Поезд уходил вечером. В этот день Саргылана не работала. С утра она ходила по фабрике, обошла все корпуса и в своем цехе (так она мысленно называла третий рантовый) обошла все три потока, постояла около каждой машины.

Вся бригада явилась к отходу поезда. И даже Коля. Теперь Настя уже не сердилась. Простились по-хорошему. Девчата все перецеловались. Саргылана никогда не думала, что так грустно будет расставаться с новыми подругами.

— Пиши, Лана! Не забывай нас! Прямо на фабрику пиши! — наперебой твердили девчата.

Саргылана стояла притихшая, необычно растерянная и, улыбаясь, качала головой.

Когда, после свистка главного, проводник попросил заходить в вагон, Саргылана, уже поднявшаяся на подножку, нагнулась к стоящей рядом Лене и сказала ей на ухо:

— А мне Матрена Михайловна сказала, она тоже давно думает о конвейере.

Глава восьмая

1

Первая же строка ошеломила Андрея.

«22 мая, Приленск».

Она была в Приленске… Он опоздал всего на два дня…

Передав ему письмо, Таня сразу ушла. А он, взволнованный, не обратил даже внимания, что конверт без почтового штемпеля.

Она была здесь… Это ее письмо…

В дверь кабинета постучали, сперва тихо, второй раз посильнее. Потом дверь открылась. Андрей взглянул на вошедшего невидящими глазами — кажется, кто-то из бухгалтерии, лица он не узнал — и нетерпеливо махнул рукой.

Письмо было очень короткое. Андрей в несколько секунд пробежал его и сперва даже не понял. Краткость письма поразила, и в бурно захватившее его чувство радости, радости огромной, переполнившей все существо и заставившей забыть обо всем на свете, вкралась почти подсознательная, едва заметная трещинка не то обиды, не то разочарования.

Ему хотелось, хотелось искренне, от всей души услышать в письме голос ее сердца, который бы открыто и прямо откликнулся на его выстраданные долгой разлукой думы и надежды.

А письмо было сдержанным.

И только когда Андрей второй раз медленно, вдумываясь в каждое слово, прочел письмо, он понял свою ошибку.

«Здравствуйте, Андрей Николаевич! Не знаю, хорошо ли делаю, что пишу это письмо. Может быть, лучше было промолчать, если уж не пришлось вас увидеть. Мне сказали, что вы несколько лет никуда не выезжали из Приленска, а я вот вас не сумела застать. Мне хотелось вас увидеть, хотя и не легко было решиться на встречу. В это лето я могла ехать на Волгу. Там ближе к большому делу. Но поехала в Приленск. Приводила сама себе разные доводы, но, вероятно, поехала, чтобы увидеть вас. Если вы тоже хотите меня видеть, дайте мне знать — я приеду. Думаю, что смогу это сделать. Только, в память нашей прежней дружбы, прошу вас, будьте искренни — не играйте этим.

Ольга».

— До чего же ты непонятлив, Андрюша, — прошептал Андрей и долго молча сидел, снова и снова перечитывая строки, принесшие ему счастье. — Она мне всю душу раскрыла, а я… Толстокожий… Родная моя Оля!..

И он почувствовал такую радость, так явственно ощутил переполнившее душу счастье, что войди к нему в эту минуту Ольга, это только подтвердило бы ощущение счастья, но уже не могло бы усилить его.

Сильное горе сковывает душу человека, заставляет его замкнуться в себе. Радость рвется наружу, и ищет человек друга, товарища, с кем поделиться плещущей через край радостью, переполнившим сердце счастьем.

— Пойду к Парамоновым, — Андрей встал из-за стола, бережно перегнул пополам синий конверт и спрятал в нагрудный карман гимнастерки.

В это время в кабинет вошел Федя.

— Извини, Данилов, очень тороплюсь, — сказал Андрей и остановился, ожидая, что Федя повернется и выйдет.

Но Федя не уходил. Он так умоляюще взглянул на Андрея, это умоляющее выражение так не вязалось с его широкоскулым, смелым до дерзости лицом, что Андрей невольно улыбнулся и подумал:

«Куда я кинулся? Как будто за ней вдогонку. Сам обрадовался, а парня походя огорчил».

Он вернулся к столу и, указав Феде на стул, спросил: