На Лене-реке

«Так что вернемся не пароходом, а опять самолетом, вероятно, уже зимой. Хотя здесь и очень интересно, но я уже несколько утомилась от такой массы новых впечатлений и от всей этой бродячей жизни.

Когда я уезжала, то думала после окончания гастролей ехать к тете в Ташкент, но на днях получила от нее письмо, она уже вернулась в Москву.

Что вы мне посоветуете?»

В конце письма была приписка:

«Пожалуйста, не показывайте это письмо Андрею. Я пишу только вам».

Прочитав приписку, Андрей не мог не улыбнуться.

— Так что же мне ей посоветовать, Андрюша? — спросила Клавдия Васильевна, не поняв значения его улыбки.

— Нужен ли ей твой совет, мама?

— Видно, нужен. И хотела я посоветовать ей вернуться в Приленск.

Андрей покачал головой.

— Андрюша! — сказала Клавдия Васильевна, и в голосе ее послышались и упрек и просьба. — Она бы вернулась.

— Может быть. Но теперь я этого не хочу… Не могу и не хочу… Я не заставлял ее уезжать. Но то, что она уехала, лучше для нас обоих… Лучше, поверь, мама.

Клавдия Васильевна ничего не возразила, только тихо вздохнула и вышла.

Андрей не мог дать матери другого ответа. Ольга уехала месяц тому назад, но последняя их встреча, вся до мельчайших подробностей, врезалась в его память.

В день отъезда утром пришел к ней. Она знала, что он придет, ждала его и все же, когда он вошел, и смутилась и обрадовалась, как при нечаянной встрече.

Сестра ее была дома, но сразу куда-то заторопилась и ушла.

Они остались вдвоем. Андрей подошел к ней и хотел поцеловать ее.

— Не надо, не надо, Андрей Николаевич, дорогой, — прошептала она и сама склонилась к нему, спрятала лицо на его груди и заплакала. Он молча, чуть прикасаясь, осторожно гладил ее волосы, плечи, руки.

Она подняла голову и улыбнулась, все еще со слезами на глазах.

— Вот и легче стало. Ну, прощайте! Я всегда буду вас помнить, Андрей Николаевич. Прощайте!

— До свидания, Оля! Ведь мы встретимся. Я буду вас ждать… Очень буду ждать.

Когда Андрей уходил, Ольга сказала ему:

— Вы меня не провожайте. Не, надо.

И все же он пришел на пристань. Встал в уголке, закрытый толпой провожающих, и, только когда пароход дал третий гудок, вышел к борту дебаркадера.

Как она обрадовалась, увидев его! Сколько нежности было в ее взгляде!

Неужели он никогда больше не увидит ее глаз… милых, ласковых, родных…

2

Таня только что уложила ребятишек. Федя за столом решал задачи. Он учился в вечерней школе. Ольга перед отъездом взяла с него слово, что он не бросит школу и будет учиться на «отлично».

И теперь Федя старался изо всех сил, чтобы сдержать слово.

В дверь резко постучали.

— Парамонова здесь живет? — спросил хрипловатый мужской голос.

Федя открыл дверь.

— Войдите.

Высокий человек в потрепанной солдатской шинели вошел и остановился около порога. На обветренном, чисто выбритом молодом еще лице резко обозначались на впалых щеках глубокие морщины. Тане показались знакомыми его светлые, широко поставленные, чуть раскосые глаза.

— Я — Кононов, отец ваших приемышей, — сказал он.

«Ну да, — догадалась Таня. — Наташкины глаза-то». Она встала, подошла к солдату и помогла ему снять заплечный мешок. Кононов осторожно опустил котомку на пол.

— Проходите, садитесь. Чайком напою вас, — захлопотала Таня. — Ребятишки-то уж спят. Надо ли будить? — взглянула она на Кононова.

Тот отрицательно покачал головой.

— Не надо. Мне бы взглянуть только.

Таня подошла к Кононову.

— Вы разденьтесь. Остановитесь-то здесь, наверно?

— А не стесню?

— Какое же стеснение? Места хватит. Дайте я вам помогу, — сказала Таня, заметив, как он болезненно сморщился, высвобождая негнущуюся левую руку из рукава шинели.

Таня повесила шинель, подошла к двери, ведущей в соседнюю комнату, и, подозвав жестом Кононова, отдернула ситцевую шторку.

— Смотрите, все они тут. Малыши рядом в уголке, а вот прямо Наташа.

Кроватка Наташи стояла против двери, и свет падал прямо на лицо спящей девочки. Кононов смотрел на дочь и с трудом узнавал в ней ту маленькую четырехлетнюю девочку с заплаканным пухленьким личиком, которая, прижавшись к матери, умоляюще смотрела на него, когда он, уже стоя на пороге, бросал через плечо грубые слова.

С тех пор прошло два года. Многое видел и перевидел Кононов, но этот детский, еще не все понимающий, но уже осуждающий взгляд забыть не мог.

Наташа спала на боку, лицом к двери, свет потревожил ее, и она откинула голову, так что стала видна тонкая детская шея и под натянувшейся кожей едва приметно обозначались ключицы. Чем дольше вглядывался в дочь Кононов, тем более похожей на мать казалась она ему.

— Лиза… — едва слышно прошептал Кононов, и стоявшая рядом Таня, подняв на него глаза, увидела, как по обветренной его щеке скатилась слеза.