На краю света

Нерпа видит очень плохо. У нее плохое, слабое зрение, но зато она превосходно слышит. Лежа на льду, она каждую минуту поднимает голову, прислушивается и озирается по сторонам — не крадется ли к ней медведь. Убедившись, что все вокруг спокойно, она снова ложится. Но долго дремать ей нельзя — медведь может подобраться в любую минуту. И нерпа снова поднимает голову. И так без конца, целый день, пока она греется на солнце, она ежеминутно вскидывает голову и озирается.

Мы остановились метрах в ста от нерпы и долго наблюдали за ней. Потом смело, хрустя снегом и громко разговаривая, пошли прямо на нее, и только тогда, услышав наше приближение, она проворно нырнула в лунку.

Лунка была круглая, величиной с большую тарелку, а рядом с лункой был скользкий подтаявший, обледенелый снег. Здесь целый день лежала нерпа. Она всегда лежит у самого края лунки, чтобы в случае опасности в одну секунду успеть соскользнуть в воду.

Под водой она может пробыть очень долго — час, а то и больше, и ни за что не вынырнет в той лунке, возле которой ее вспугнул охотник.

И охотник, который хочет убить нерпу, должен метко стрелять. Даже смертельно раненая, она успевает нырнуть в воду и уже там подо льдом подыхает. Надо, чтобы выстрел охотника положил ее на месте.

Эскимосы никогда не бьют нерп из ружей. Они охотятся на них с ножами, палками и копьями. Эскимосы ухитряются подкрасться к нерпе вплотную и убить ее наповал, с одного удара.

Мы так охотиться не умели. Много нерп у нас ушло под лед подраненными, многие совсем не подпустили к себе даже на ружейный выстрел.

Редко-редко только самым настойчивым и метким нашим охотникам удавалось застрелить хоть одну из них.

В конце апреля на льду нашей бухты поселилось целое семейство нерп. Каждый день мы видели теперь и у Рубини и у Скот-Кельти точно валяющиеся на снегу черные обгорелые головешки. Это были нерпы.

Но они радовали нас не потому, что это была заманчивая добыча для охотника. Нерпы были самыми верными вестниками наступившей весны.

— Уж если нерпы появились, — говорили мы друг другу, — значит, уже настоящая весна, значит, уже скоро и бухта вскроется!

И верно — прямо на глазах темнел и оседал снег вокруг наших домов, точно это опускалась, оседала земля. Уже из-под снега показались крыши, и даже кое-где торчали верхние планки оконных рам. Ноздреватые, как пропитанный водой сахар, стояли сугробы; совсем стаял снег с утесов нашего плато, и черная, без единого снежного пятнышка, угрюмо возвышалась Рубини.

К середине мая на крышах наших домов уже повисли длинные сверкающие сосульки. Собаки шлялись с высунутыми от жары языками. Шерсть на собаках сбилась, словно прелый войлок, и болталась бурыми клочками. Эту шерсть они обдирали с себя, катаясь и ползая по снегу, обтираясь об углы домов или просто выкусывая зубами и вычесывая лапами. Она всюду валялась вокруг зимовки — рыжая, бурая, черная, грязно-серая шерсть.

Лед в нашей бухте потрескался и раздался. Наступили совсем теплые, туманные дни, а ночи были тихие, черные и глухие, как бывает на Большой Земле перед ледоходом.

Уже совсем нельзя было ходить по снегу в валенках, — валенки сразу промокали насквозь, и Боря Линев уже варил в салотопке какую-то особую смесь из нерпичьего сала и стеарина для смазки кожаной обуви.

^_________

Вечером 25 мая я работал со Стучинским в фотолаборатории магнитного павильона. Сначала мы проявляли длинные ленты магнитограмм, потом стали печатать снимки с негативов Гриши Быстрова. В фотолаборатории было жарко и душно, мы накурили, пахло гипосульфитом, от красного света болели глаза. Около часа ночи я встал с табуретки.

— Довольно. Больше не могу. Устал.

Стучинский остался в лаборатории, а я вышел в сени и оттуда на высокое крыльцо павильона.

Была черная, сырая ночь, полная каких-то весенних шорохов и запахов. Я постоял на крыльце. И вдруг мне на щеку упала теплая капля. Я протянул руку. Несколько капель упало на мою ладонь.

— Дождь! Неужели дождь?

Я сбежал с крыльца.

Да, шел дождь! Мелкий, беззвучный, теплый дождь! Блестели фарфоровые изоляторы на стене павильона, блестела крыша, а снег стал совсем серый.

Я стоял под дождем, сняв шапку. Теперь я уже слышал, как он шуршит по сугробам, как монотонно и тихо долбит в крышу, как ударяются капли о мою одежду.

Медленно-медленно я побрел к домам, радостно и взволнованно повторяя вполголоса:

— Дождик! Дождик!.

А дождь все усиливался. Крыши домов уже сверкали, как лакированные, дождь стегал косыми длинными спицами, и справа, там, где в густой черноте должны быть утесы и скалы плато, что-то гудело и шумело, как на плотине.

Я вбежал в наш домик. По крыше и по стенам звонко и дробно стучал дождь.

Мокрый, счастливый, я промчался прямо в нашу лабораторию, схватил наблюдательскую книжечку, чтобы отметить в ней первый весенний дождь. Внизу на страничке с пометкой: «25 мая, пятница», уже стояла большая черная точка. Черной точкой метеорологи обозначают дождь.