На краю света

Все пять пальцев на левой ноге точно фарфоровые, — белые, блестящие, плотно прижатые друг к другу. У ногтей вымерз иней.

— Снегу! — командует Наумыч и, сморщившись, осматривает пальцы, трогает их, разглядывает подошву ноги, хмурится.

— Снегу! — снова говорит он, мельком взглянув и на правую ногу — пальцы на ней такие же белые, мертвые, замороженные.

— Вы уж трите, ребята, — лепечет Шорохов, — трите, ребята, на ять. Резать, ребята, не будете?

По очереди, меняясь, мы трем и трем снегом шороховские ноги.

Ящик заволакивает паром, собаки вертятся под ногами и визжат, хлопают двери ангара.

Гам, крик, суматоха.

— Георгий Иванович, — кричит Наумыч, быстро приготовляя на разостланной по столу вощанке какую-то прозрачную мазь. — Рино!

Радист протискивается к Наумычу.

— Возьмите карандаш, бумагу. Сейчас я продиктую телеграмму. Пишите: «Правительственная. Молния. Москва. Главсевморпуть. Ушакову». Есть? Дальше: «Сегодня около 12 часов зимовщик Стучинский заметил льду бухты около Рубини-Рок трех-четырех километрах от зимовки летчика Шорохова. Нартах Шорохов благополучно доставлен зимовку. Подается первая помощь. Подробно через час. Руденко». Есть?

Шорохов приподнимает голову.

— Чего, чего ты там пишешь? — говорит он. — Это я вас заметил, а не вы меня. И потом: не доставлен, а сам дошел. Напиши — сам дошел…

— Ладно, ладно, — кивает головой Наумыч. — Скажи-ка лучше свой домашний адрес. Жена где живет?

— Жена? — удивляется Шорохов. — Какая жена?

— Твоя жена. Адрес твой, на Большой Земле.

— Ах, на земле. Москва, — он запинается, — Москва… Нет, не помню… где-то в Москве..

— Хорошо, — говорит Наумыч радисту. — Найдите его домашний адрес по старым телеграммам и дайте такое радио:

«Вернулся жив и здоров целую Миша».

— Кого я целую? — медленно, с удивлением говорит Шорохов.

— Жену! Жену! Свою жену! — кричат вокруг.

— Ага, жену. — Шорохов закрывает глаза, что-то совсем неразборчиво бормочет.

— Пойдите на Камчатку, — тихо говорит Наумыч, подозвав меня и Васю Гуткина, — вскройте шороховскую комнату, возьмите две простыни, одеяло, подушку и приготовьте постель на диване, в красном уголке. А в его комнате затопите печку.

Мы с Васей бежим в наш дом.

— Ноги наверно пропадут, — говорит Вася на бегу. — Видал, какие пальцы? Сколько уж терли, и никак не отходят. Где же это он, интересно, пропадал? И что теперь с ним будет? Знаешь, я думаю, за такую историю его могут с работы снять.

— Еще что с самолетом — неизвестно, — говорю я. — Может, разбился?

— Наверное, разбился, — говорит Вася. — Скверная штука, если разбился…

Через полчаса Шорохова на руках переносят из ангара в красный уголок и укладывают на диване. Обе его ноги уже забинтованы и похожи на огромные белые коконы.

Вокруг Шорохова вьется, хлопочет, старается изо всех сил взволнованный Сморж. Он принимается укутывать одеялом его ноги, но Наумыч строго говорит:

— Оставь ноги в покое. Сними одеяло с ног.

— Холодно же, — удивляется Сморж, — тут ведь не топлено.

— Вот и хорошо, что холодно. Так и надо, чтобы ногам холодно было, — спокойно отвечает Наумыч. — Не суетись, пожалуйста.

Сморж садится прямо на пол около дивана и сидит, не спуская глаз с Шорохова.

— Все пять дней шел? — спрашивает Сморж.

И опять Наумыч останавливает его.

— Разговаривать будем потом. Сейчас никаких разговоров. Всех прошу выйти и заняться своими делами. Ему нужно отдыхать, а не сказки рассказывать.

В красный уголок протискивается запыхавшийся Арсентьич. Он тащит спиртовой кофейник, какие-то свертки, банки, коробки.

— Вот все, что приказали, — говорит он Наумычу. — Спирт налит, и вода тоже. Можно зажигать.

— Ну, товарищи, — еще раз говорит Наумыч, — по домам. Потом он нам все расскажет, все узнаем, все обсудим. Теперь уж он никуда не денется. А сейчас ему надо подкрепиться, поспать, отдохнуть, успокоиться. Кто-нибудь один пусть останется за сиделку, а остальные выйдите.

— Ромашу сиделкой! Ромашу! — загалдели кругом. — У него стаж! Он умеет!

— Нет, я, — закричал Сморж. — Я останусь. Я посижу, покараулю, пускай спит. Можно мне? Позвольте мне.

— Ладно, оставайся, — сказал Наумыч, зажигая под кофейником спиртовую горелку. — Только имей в виду — никаких разговоров, ни одного слова. Завтра сколько хочешь можешь разговаривать, а сейчас я запрещаю. Ну, хлопцы, — махнул он на нас рукой, — айда. И в коридоре, пожалуйста, не галдите.

Теснясь и переговариваясь, мы вышли из красного уголка.

— Вот это ловко — даже разговаривать запрещается. Выходит дело — под домашний арест попал, — ухмыльнувшись, сказал Стремоухов и, громко топая, пошел из дома.

В этот день, конечно, работа валилась у всех из рук. И за обедом в кают-компании, и после обеда по комнатам, и в сумерках на крыльце бани только и было разговоров, что о возвращении Шорохова. Никто еще ничего не знал — что с самолетом, как Шорохов добрался до зимовки, где он пропадал все эти четверо суток.

Без конца, на разные лады мы гадали о том, что будет теперь делать Наумыч и с оставленным где-то самолетом и с самим Шороховым.