На краю света

Вбежав к себе, я торопливо снял со стены плотные суконные штаны, непродувайку, свитер и, натягивая все это на себя, старался вспомнить, что нам еще нужно взять с собой в дорогу. На одну минуту я задумался, что надевать: лыжные сапоги или валенки. Вдруг в комнату вошел Наумыч. Сесть ему было негде, так как на единственном стуле лежал рюкзак, а на кровати сидел я сам, и Наумыч остановился у порога.

— Не очень там надрывайтесь, — сказал Наумыч. — Идите быстро, но не скачите. И поосторожней, пожалуйста. У Мертвого Тюленя и в Британском канале могут быть полыньи, — там лед никогда на месте не стоит. Вы и по сторонам смотрите и под ноги глядеть не забывайте.

Вдруг дверь опять отворилась, и в комнату заглянул Костя Иваненко. Лицо у него было обиженное, вытянутое.

— Ну, чего же ты тут копаешься? — проговорил он. — Опять Савранский первый ушел. Возишься, как на поминках.

— Как ушел? — хмурясь, спросил Наумыч. — Куда он ушел? Никуда он не может уйти, не доложивши мне.

— А он со своими ребятами взял да и ушел, — упрямо сказал Костя. — Сейчас я видел — бегут со всех ног по бухте, а мы все еще собираемся.

— Путаешь ты чего-то, — недовольно сказал Наумыч. — С чего это они вдруг побежали? Я, кажется, бегов никаких не объявлял.

— Не верите — сами посмотрите, — сказал Костя.

Мы все трое вышли в коридор.

Но не успели мы пройти и трех шагов, как выходная дверь с грохотом и треском распахнулась настежь, трахнув по стене так, что задрожал весь дом.

Прямо на нас, как безумный, налетел Романтиков. Лицо его было искажено, глаза вытаращены, он не то плакал, не то смеялся. Как — то нелепо взмахнув руками, он тонким, заячьим голосом закричал:

— Шорохов идет! Шорохов идет! Возвращается! Боже мой!

— Вы с ума сошли? Где? — закричал Наумыч, хватая Ромашникова за руку. Но Ромашников вырвался и побежал куда-то по коридору, выкрикивая:

— Идет! Идет! У Рубини! Боже мой! Боже мой!

Мы выскочили из дома. По льду к Рубини цепочкой бежали, обгоняя друг друга, черные фигурки, мчались гуськом собаки. А далеко, около самой скалы, на ровном и чистом снегу чернела кучка народа.

Наумыч огромными прыжками помчался по льду, сбросив на бегу тяжелую собачью шубу.

Я сразу же обогнал Наумыча и бежал, бежал до тех пор, пока горло не перехватил сухой, палящий жар. Ноги у меня подкашивались, дыханье перехватило, и, жадно глотая сухой морозный воздух, я пошел шагом.

Навстречу, размахивая руками, в съехавшей на затылок шапке, скакал Гриша Быстров.

— Что там? — просипел я срывающимся голосом. Гриша промчался мимо меня, крикнув на ходу:

— Везут! Отморозил ноги!..

Теперь навстречу мне бежала уже целая толпа народа. Ближе, все ближе. Я остановился.

Впрягшись в потяг вместо собак, люди везли нарту. На нарте что-то лежало, покрытое оленьей шкурой.

Толпа поровнялась со мной, и я увидел, как приподнялся край оленьей шкуры и из-под нее на мгновенье показалась голова с почерневшим безумным лицом. Глухо стукнув, голова снова тяжело упала на нарту.

Из последних сил я побежал вместе с толпой.

Вот и берег. Навстречу уже с какой-то банкой и толстой пачкой бинта в руках спешит Наумыч.

— В ангар! В ангар! — кричит он. — Везите его в ангар!

— Почему в ангар? — кричит Вася Гуткин. — В дом надо!

— Что ты одурел, что ли! — набрасывается на него Леня Соболев. — Обмороженного человека в тепло! Конечно, в ангар надо!

Нарту шагом подвозят к самой двери ангара, и кто-то сдергивает оленью шкуру.

Вся зимовка, все до одного человека, сбежались на берегу. Зимовщики кричат, толкаются, протискиваются к нарте. Шорохов лежит врастяжку, лицом вниз. Он опять поднимает голову, дико озирается и пробует встать. Я подхватываю его, поднимаю, ставлю на ноги. Он, как подрубленный, сразу виснет на моих руках.

— Сереженька, — слабым голосом говорит он, взглянув на меня полными слез глазами, и я с удивлением слышу, что от него пахнет спиртом.

Кто-то подхватывает его с другой стороны, и мы осторожно, на руках, вносим его в ангар. Вся зимовка валит за нами.

— Я пьяный… Я совсем пьяный… Сереженька… — бормочет Шорохов.

Дверь в ящик распахнута настежь.

— На диван, на диван, — командует Наумыч, пристально, испытующе вглядываясь в лицо Шорохова. Мы осторожно кладем его на диван. Он вытягивается во весь рост, руки его бессильно падают вдоль тела. На почерневшем лице Шорохова белеют только одни глаза да оскаленные в слабой, жалкой улыбке зубы. Отросшие черные усы и борода свалялись и смерзлись, как овечья шерсть.

Ящик сразу набивается народом до отказа. Шорохов водит глазами по сторонам, слабо заплетающимся языком говорит:

— Дошел все-таки, дотопал.

— Теперь уж не помрешь! — кричит кто-то сзади.

— Не помру, — бормочет Шорохов. — Нет, не помру… Нет..

Наумыч проворно снимает с рук Шорохова рукавицы, ловко ощупывает пальцы, кисти.

— Снять пимы, — отрывисто командует он, и несколько человек сразу бросаются к ногам Шорохова, начинают стягивать с них стоптанные, протертые пимы, а потом и сбившиеся носки.

— Никак примерз, — испуганно говорит Желтобрюх, отдирая носок.