На край света

– А изустную память, – продолжал Захаров, – довести до Троице-Сергиева монастыря торговому человеку Анисиму Костромину и живот мой[126]. И буде матерь моя Анна жива, взять бы ее в монастырь к Троице-Сергию. И что будет живота моего, отдать туда же, в монастырь, кормить мать мою до смерти.

Захаров снова замолчал. Землепроходцы стояли без шапок вокруг его постели.

– А окромя того, короб окованный отдать Семену Дежневу. Да ему же, Семену, пороху два фунта. А земленину моему Дружине полукафтанье отдать…

Дружина Алексеев стер слезу, бежавшую по щеке.

– Из моих сетей дать сеть добрую Павлу Кокоулину. А где моя изустная память ляжет, – едва слышно заканчивал Захаров, – тут по ней на мой живот суд и правеж, а кто за ней встанет, тот и истец. Руку приложил…

Иван Казанец вложил гусиное перо в левую руку умиравшего, и он начертал свое имя.

К изустной памяти была приложена подробная «Роспись Михайлы Захарова всякому борошню», составленная ранее, когда Захаров чувствовал себя лучше. Главными ценностями Захарова были собольи шкурки.

На следующий день соликамец Михайло Захаров умер.

12. Корга

Прошло около четырех лет.

В середине июня 1654 года ледоход уж отшумел в устье Анадыря. Влажный юго-восточный ветер нес над Анадырем белые облака. На шестиверстной шири реки гуляла крупная волна. Карбас не смог бы пройти по ней, но новому пятисаженному кочу, осторожно спускавшемуся на веслах к устью, такие волны были не страшны. Коч слегка покачивался под их ударами.

Можно было бы принять этот коч за «Рыбий зуб», если бы не надпись на его корме «Корга» и если бы не было известно, что «Рыбий зуб» погиб у Олюторского мыса. Нос коча, как и у «Рыбьего зуба», был украшен клыкастой головой моржа; так же гордо поднималась высокая корма; столь же высока была мачта, отнесенная ближе к носу. Не один ли мастер делал «Коргу» и «Рыбий зуб»?

На борту коча – человек шестнадцать. Большая половина из них гребла, мерно взмахивая веслами. На одних людях – вишневые кафтаны и красноверхие собольи шапки; на других – серые сермяги.

Семен Дежнев стоял на носу, опершись о борт, и всматривался в очертания левого берега. Его лицо озабоченно, но взгляд тверд. Вишневый кафтан плотно облегал его широкие плечи.

– Меряй, Сидорка! – отрывисто приказал кормщик стоявшему возле него Емельянову.

Шмыгнув носом, Сидорка взмахнул наметкой[127] и погрузил ее в воду. Согнувшись пополам, он пытался нащупать речное дно.

– Нет! Не достать…

Сидорка выпрямился. Его щеки теперь более впалые, а рыжая бороденка заметно поредела. Однако на его обветренном лице не заметно и следа уныния, а в выцветших глазах – прежний смешок.

– Эй, на руле! – крикнул Дежнев. – Фомка! Прими к берегу!

Фомка повернул руль. Он был все тот же. Так же сивые брови нависали над прищуренными глазами, но картофелеобразный нос стал более сизым, а борода – более седой. На Фомке – новая серая сермяга и яловые сапоги с загнутыми вверх острыми носками.

Кочевой мастер Степан Сидоров, выйдя из поварни, окинул коч, свое детище, ревниво-заботливым взглядом и, найдя непорядок в снастях, недовольно тряхнул остриженной в скобку головой. Тотчас же Сидоров принялся распутывать снасти.

Лишь Фомка, Сидорка да Степан Сидоров остались у Дежнева из его ватаги, с которой он обошел Чукотку. Кроме них, на коче находились бывшие моторовцы и стадухинцы – Никита Семенов, Артемий Солдат, Василий Бугор, Иван Казанец. Но были там и новые люди, совсем недавно пришедшие на Анадырь в ватаге бывшего стадухинца Юрия Селиверстова.

– Не зевай, Сидорка! – раздался голос Дежнева. – Подходим к перебору[128].

Наметка Сидорки погрузилась в воду лишь на две трети.

– Мель!

– Табань! Отдай кошку![129]

Солдат и Казанец сбросили в воду огромный камень, заменявший якорь.

– Суши весла!

Дежнев отер лицо ладонью и обернулся к дружинникам:

– Здесь обождем прибылой воды. Скоро вздохнет Батюшко.

– А пошто нам ее ждать? – удивленно спросил Григорий Байкал, самоуверенный и щеголеватый красавец, впервые спускавшийся по Анадырю.

– Запомните это место, – сказал Дежнев, обращаясь ко всем новичкам в плавании по Анадырю, – здесь начало песчаного перебора. Он всю реку перегородил, и глубина – не больше аршина.

– А длинен ли перебор этот? – поинтересовался Савва Тюменец.

Серьезным и внимательным выражением лица, а также любознательностью Тюменец напоминал погибшего Михайлу Захарова. Дежнев положил руку на плечо молодого человека:

– Верст с пятнадцать, должно быть, тянется.

– А вон, мил человек, видишь горку? – подошел к Тюменцу Фомка. – Под той горкой у нас первая землянка была вырыта. Голодны и сиры, лютую зиму мы в ней перемаялись.

– Эй, Данила! – крикнул Сидорка, смотревший вверх по реке. – Куда ж этот, рыбий глаз, твой начальник Юшка Селиверстов запропастился? Его паруса и в помине нет!

– Был бы он только «рыбий глаз», то было бы полбеды, – ответил ему чернобородый мужик с серебряной серьгой в правом ухе.

Это был Данила Филиппов, промышленный человек из ватаги Юрия Селиверстова.

– Беда, что он еще и завистливый глаз, – многозначительно прибавил Данила.