На край света

На двадцатый день скитаний ватага добралась до места, куда, уйдя от Дежнева, она дошла за три дня. Теперь на этот же переход потребовалось бы дней шесть.

– Дальше не пойду. Зароюсь здесь в снег и умру…

– И старика нести не буду, и сам не сдвинусь…

С такими словами двое анкудиновцев повалились на снег, не пройдя и пяти верст. Сидорка и Зырянин, несшие Андреева на носилках, сделанных из двух рогатин, опустили ношу.

– Что мелете, головы дырявые? – начал Фомка уговаривать павших духом и силами. – Шевелите мозгами. Не пойдете, – смерть будет.

– Пусть – смерть…

Анкудиновцы принялись рыть в снегу ямы для укрытия от ветра.

– Заночуем здесь. Ужо будет видно…

– Какое «заночуем»? До ночи времени много. Давно ли день-то начался? – продолжал уговаривать Фомка. – Ночевать нам тут нечего. Идемте-ко, ребята, к стану.

Бессон Астафьев, бессильно опустив руки и голову, молча сидел подле лежавшего на спине Андреева. Вдруг Андреев пошевелился и открыл глаза:

– Фома и ты, Сидорка, и ты, Ивашко, Бессонушко, вы можете идти. Идите передом к Дежневу. Просите его о помощи.

– Пусть бы прислал он нам что-нибудь поесть, чтоб нам напитаться и к стану добрести, – сказал один из анкудиновцев.

– И парки[118] худые прислал бы, чтобы нам обогреться, – добавил другой.

– И постеленко спальное…

– Тут уж недалече. Вы добредете, – настаивал Андреев. – Мы обождем… Иди, иди, Бессонушко.

Он поглядел на Астафьева. Как парень изменился! Изможденный, бледный человек с горестными складками у рта, разве он тот розовощекий жизнерадостный весельчак, гусляр и певец, полгода назад певший удалые песни?

– Как я пойду? – спросил Бессон глухим голосом. – Не могу я идти. Я с тобой, дядя Афанасий, останусь.

Фомка, Сидорка и Зырянин помогли остававшимся вырыть в снегу глубокую нору, поставили в ней полог и засыпали его снегом, чтобы было теплее, нарубили тальника и развели костер. Это все, что они могли сделать.

Три человека закинули пищали за спины, привязали лыжи, последний раз оглянулись на лагерь оставляемых товарищей и двинулись на восток. Временами они срубали верхушки тальника, чтобы приметить место, останавливались передохнуть и шли снова. Ночевали они в снежной норе, подобной той, что сделали для группы Андреева. У них не было полога, но снежные стены защищали от ветра, а угли костра согревали, пока не затухли.

Застывшие, все трое проснулись до рассвета. От их очага не осталось и помину. Кое-как Фомка высек огонь и развел костер. Напившись кипятку, двинулись дальше. Несчастье всегда неожиданно. Наши друзья, несмотря на терзавший их голод, шагали, исполненные надежды. Но около полудня Зырянин оступился, сбегая на лед с берега, вывихнул ногу и сломал лыжи. От сильной боли он зажмурился и повалился в снег.

Фомка с Сидоркой не сразу поняли, что случилось.

– Эх, рыбий глаз! Дай-ко я гляну, что у тебя.

– А! Не тронь! Сил нет терпеть.

– Однако ж, Ивашко, мил человек, терпи. Надо выправить. – Фомка опустился возле Зырянина на колени.

Фомка с Сидоркой долго бились над Зыряниным, измучали его, а ноги не выправили. Зырянин не мог встать. Тогда его потащили волоком. Четырехдневный голод давал себя знать. Промучившись до ночи, они одолели версты две, не больше.

Началась пурга. Берега реки скрылись. В нескольких шагах ничего не было видно. Фомка с Сидоркой, тащившие Зырянина, едва нащупали берег. Под его защитой они зарылись в снеговую нору, прижавшись друг к другу.

– Долго ли будет эта пурга, однако? – спросил Фомка.

– Когда мы шли к Анадырю, она была трое суток, – ответил Зырянин.

– Коряки сказывали, и по пять, и по семь суток пурга бывает, – напомнил Сидорка.

Некоторое время все трое молчали.

– Чего ж мы легли, милые люди? – опять заговорил Фомка. – Четверо суток не ели. Коль будем пургу трое суток пережидать, нам не жить.

– А как идти, чтоб с пути не сбиться? – спросил Сидорка.

– По краю берега будем пробираться. Тут недалече. За полсуток доберемся.

– Иди, дядя Фома. Иди, Сидорка, – тихо произнес Зырянин, – я уж тут подожду помощи.

Фомка с Сидоркой долго настаивали, чтобы идти всем вместе. Но невозможность двигаться в пургу, таща больного без нарт, была им ясна.

– Туда – полсуток, столько же – обратно, – тихо говорил Зырянин. – Вы вернетесь с помощью через сутки. А я продержусь. Огоньку бы лишь вздуть…

– Пойду поищу тальник.

Глубже нахлобучив шапку, Сидорка подался к выходу из норы.

– Обожди. Дай-ко свою веревку.

Один конец веревки Фомка привязал к поясу Сидорки, а другой оставил в своей руке.

Сидорка зажмурился, так как ледяные иглы хлестали ему в лицо, и полез на четвереньках на берег. Двигаясь в сугробах, как пловец в волнах океана, он долго ползал взад-вперед по косогору, пока наконец несколько жердей тальника не попались ему под руку. Подтягиваясь по веревке, Сидорка вернулся.

Углубив снежную нору, Фомка с Сидоркой развели костер и вскипятили воду.

– Так-то, Ивашко, мил человек, – сказал Фомка, вытерев рукавом губы, – якуты говорят: сытому и жир невкусен, а голодному и вода сладка.