На исходе ночи

— Нет, чудны́е! Чудные и отчаянные. Да я ведь дура. Я из разговоров ваших по-своему все беру и понимаю. Толком-то не разбираюсь, что к чему и о чем говорится. Но людей-то, душу-то их, кто к чему устремляется, это я очень угадываю. Вот, например, нынче Ваня Дроздов — о митингах. Я не поняла, зачем это надо, но он все так разумно, все так взвешивает и, как Козьма Минин, рукой смело указывает. Простер руку и говорит: «Вот так идите, туда, прямо, смелее, через этот — как он в истории называется? — Геликон, что ль, или Рубикон». И всех-то он насквозь понимает. Так хладнокровно все видит и спокойно смотрит, а сам кипит внутри. Но слушает не то, что у него внутри, а глядит смело на то, что перед ним, оттого ничего и не застилает ему ясный его взор. А другие — те слушают, что у них внутри, какое желание бьется, и хотят подогнать все, как им про себя мечтается, а не как по горькой правде, по самой жизни складывается. Оттого Ваня Дроздов и может победить какие ни на есть препятствия, а те не могут. Они вроде болезных, юродивых, все плачут. Вот Связкин — он говорит, а слышится — вроде как стонет и все кого-то о чем-то умоляет. Взять же Василья — тот иначе, ни на тех, ни на других не похож. Он говорит, и все ему кажется, что он стоит на возвышенности и все взывает: «Где доблесть? Где честь? Где храбрость?..» Спасибо Ване Дроздову, что он меня к вам привлек. Я и жену его знаю. В Серпухове, у Коноплиных на ткацкой фабрике работает. Несчастная женщина!

— Почему же несчастная?

— Потому — слепая.

— Слепая?

— Не в том смысле слепая, а что не видит, какой около нее человек ходит… Говорят, она будто тоже хочет в вашу партию войти. Да ведь кто хочешь может сказать: буду, мол, в вашей партии. Да не всякому дано быть.

Я посмотрел на Степаниду: ресницы черные, предлинные, как опустятся — совсем прихлопнут, спрячут ее взор, а поднимутся — покажут глаза, глубокие, темные, как вода под грозовой тучей. Лицо у нее продолговатое, узкое, щеки в густом и свежем румянце, лоб смелый, посадка головы горделивая. Много в Степаниде смутного и нерасцветшего.

— Глядите, вижу, на меня и думаете: «Зачем она? На что такая?» Да, правда, куда гожуся? Никуда. Я ведь молодая еще, мне тридцать. А взгляните: целая прядь седая. Я вам так доверчиво все про себя рассказываю. Клавдинька пришла раньше других, и угадайте — о ком мы с ней вдвоем тут разговор вели? Не угадаете! О вас, конечно! Она вам хорошо верит. Вы — счастливый!

ГЛАВА VII

Через день, в понедельник, на явке мне дали поручение — выступить у ворот Голутвинской мануфактуры, в переулке на Якиманке.

Я узнал, что Клавдия после допроса отпущена. Но Сундук, опасаясь слежки за Клавдией, рекомендовал нам всем соблюдать осторожность, не заходить к ней, не встречаться с нею, а ей самой от работы в организации на время отойти.

За день я побывал в своем новом, Голутвинском, подрайоне на четырех квартирах у рабочих, которые работали в ночных сменах и к полудню успевали выспаться. Они взялись в обед поговорить с нужными людьми на фабрике. Все время я с напряжением поддерживал в себе равновесие и куда-то вглубь угнал тревожное ожидание вечера.

Но вечер подошел. Наступили сумерки. Вспыхнули светлые точки фонарей… Я остановился на Каменном мосту. Кремль был тих, в Дорогомилове догорала последняя полоска зари… Стояла оттепель. Я влился в шумное, оживленное течение вечерней толпы, уносимый ею, как песчинка. А мысли мои были горды: вот, значит, я уже иду, и минуты приближаются; я выйду из этой колеи, отделюсь от этой толпы, сверну, войду в переулок — и произойдет что-то большое, что называют событием, — может быть, частица исторического события. И сердце мое начало стучать.

В переулке было пустынно. Ни одного прохожего. Как на мельнице падает вода в стремнину, лился гул от веретен на фабрике. Но так как он не умолкал ни на миг и был сплошной, тягучий, то казалось, что это тишина. Ее не нарушало, а скорее, может быть, усиливало ритмическое вдали где-то попыхивание низкой узенькой жестяной трубы с крышкой наверху.

Я спускался по переулку с Якиманки по левой стороне, а фабрика была внизу, в конце переулка, направо. Ее окна, хоть грязные и стиснутые, как щели, заливали сиянием переулок — так много их было. Отсветы ложились полосками на снегу.

Я остановился на противоположной стороне фабрики, наискось от фабричных ворот, и сел на скамеечку в нише у церковной ограды. Церковь была темна и заперта. Отсюда мне был виден, как на ладони, выход из фабрики. Надо было только ждать. Я посмотрел на часы: до конца работы оставалось еще две минуты. С фабрики лился все тот же сплошной гул станков, и ничто не предвещало близкого окончания работы. А может быть, я ошибся и долго еще не будет конца работе? Хорошо бы подольше, хорошо бы отложить это все на завтра, завтра лучше это у меня выйдет. Нет, уж пусть лучше сегодня, сейчас же, скорее, в эту минуту, в этот миг!

Прошла уже минута или нет? Я посмотрел на часы: нет, еще не совсем, протянулось лишь сорок секунд. А где-то, как будто далеко, за какой-то гранью, жила своей обычной жизнью Москва.