На исходе ночи

Мы прощаемся. Я долго держу ее руку в своей. Мне хочется ей сказать, что я сейчас думал о наших отношениях… И я не нахожу, в какие слова это облечь. Может быть, и она думает о чем-то подобном и тоже ищет слов?.. Мы стоим и не можем расстаться. Оставить ее сейчас — это значит скрыть от нее очень важное; не будет ли это похоже на измену чему-то дорогому?

Но надо же проститься… Мне хотелось бы поцеловать ей руку, она так беспредельно дорога для меня…

— Ну, прощайте, — говорит она с обидой в голосе, наверное потому, что я молчу долго и глупо.

С отчаянием отхожу в сторону и говорю:

— Перелезай, я не гляжу. Только подожду, как тебе удастся…

Она пробует несколько раз, но подтянуться до самого верха не удается, — забор не так низок, как казалось. Пробует еще и опять соскальзывает вниз, поцарапав руки. Ну, еще раз. Нет, вижу, ничего не выходит.

Это в конце концов становится опасным: могут застигнуть. Не лучше ли уйти? Но она ни за что не уйдет, отец ждет ее.

— Я помогу тебе перелезть… Согласна? Я наклонюсь, как при игре в чехарду, и упрусь руками себе в коленки. А ты становись мне на спину…

Она по-детски рассмеялась:

— Я же тяжелая, я тебя раздавлю!..

Попытка удалась сразу же. Нагнувшись, чувствую, что вот она касается меня, опирается, стала ногою мне на спину, поднялась, влезает — и уже на самом верху забора. Я нагибаюсь ниже, безотчетно чего-то стыдясь.

Вот она уже по другую сторону забора, в садике. Я слышу ее смех, взволнованный, растерянный. Я тоже растерян, я тоже взволнован. Что-то случилось… Я все еще ощущаю, что держу ее на себе, хоть и было это всего одно мгновение… Конечно, что-то новое возникло между нами.

— Ну, прощай, Павел, — говорит она из сада, подойдя близко к забору.

— Протяни мне руку, Клавдия…

Она протягивает. Стоя по сю сторону, я могу только коснуться кончиков ее пальцев, а мне хочется крепко сжать всю кисть. И вдруг моя нога находит незаметный глазу выступ в заборе; я приподнимаюсь, цепляясь за верх, и быстрым взмахом перелетаю в садик. Спрыгиваю возле Клавдии, она неожиданно пускается бежать от меня.

Вот я почти настиг, но споткнулся. Клавдия останавливается, оглядывается, как будто поджидает меня, и я ловлю ее уже у самой террасы.

Я схватываю ее, начинаю целовать. Она резким рывком откидывает голову назад, но я не отпускаю. Когда мы опомнились, она опустилась на низкий порожек террасы, села и закрыла глаза.

А я стоял, и у меня не было смелости посмотреть в ее сторону. Я снял шапку и шапкой обмел порожек рядом с нею. Но на порожке еще оставался примерзший ледок. Я начал сбивать его каблуком, потом стряхнул ладонью ледяной сор.

Клавдия сидела не шевельнувшись, мне казалось, что она следит за каждым моим движением. Я сказал, почему-то перейдя на «вы»:

— Пересядьте сюда, здесь очищено.

Она подвинулась. Тут только я заметил, что шерстяной платок, в котором ока всегда ходит в район, сбит у нее с головы и лежит низко, почти на самых плечах.

— Покройся, Клавдия, ты простудишься.

Я притянул ее к себе, и мы так сидели молча, наверное, очень долго. Потом заговорили. Я не помню, о чем, но все, что мы говорили, волновало и радовало нас.

— Видишь, Павел, звезду… вон там, над самой трубой, яркая, — не знаешь, как она называется?

— Не знаю.

— Пусть это будет моя звезда и твоя, наша с тобой звезда. Я на нее нечаянно взглянула, когда ты догнал меня на дорожке. И потом эта звезда на меня смотрела… Назовем ее Питацея. Не знаешь, что такое Питацея? Я тоже не знаю, это я, кажется, сама выдумала, а может быть, где-нибудь слышала. Питацея!

Когда мы прощались, она сказала:

— Мне кажется почему-то, что папа стоит у темного окна в столовой и смотрит на нас с тобой. Что бы он подумал, если бы видел нас?.. Но он замечательный человек, мой папа.

Я стремительно, крепко обнял ее. А она закинула руки мне за шею и чуть не задушила меня. Шапка моя полетела в снег.

Потом я стоял и смотрел, как она поднялась по ступенькам террасы, прошла к двери, тихо-тихо постучала.

— Груша, не бойтесь, это я.

Скрипнула дверь. Мне показалось, что в дверях Клавдия оглянулась в мою сторону.

Я остался один на тропе. Сад как будто сразу упал в глубокую тишину и поплыл в бесконечной синеве под звездами.

То ощущение, когда она вся оперлась на меня, перелезая через забор, снова ожило во мне. Медленно шел я назад по тропочке, кое-где различая на снегу отпечатки ее ноги. Остановился, постоял, посмотрел на эти следы…

«Да, я женюсь на ней».

Уже в переулке я спохватился о ночевке… Было очень поздно. Что ж делать? Может, у моего дружка Бескозыречного еще не спят? Фрол ведь по характеру вольный казак, от него может статься, что и за полночь не спит…

ГЛАВА XVIII

Вот и косогор у Москвы-реки. Вот и домишко. А окно Бескозыречного темно. Чуть-чуть сквозь реденькую занавеску желтеется робкий свет, от лампады или от ночника. Может быть, не спят?..

Походил я, походил, а постучаться не решился. Значит, суждено бродить по городу до утра. Да и не до сна мне в эту ночь. Я снова и снова вижу забор, сад, тропку, порожки террасы. Как мы с ней встретимся завтра?