На исходе ночи

— Увидите, что Иван Елистратов не затупил свое оружие, а уж мы вам конспирацию обеспечим, в сохранности доведем и проводим в сохранности.

Я отказать не решился, хотя и был для меня не шуточный риск.

Жарков на собрании говорил очень задушевно, просто и горячо. Оратор он был отменный, говорил не отвлеченно, образно, с живыми примерами, никаких приукрашиваний, слова точные, всем понятные. Но главное, как мы и условились, ударил по ликвидаторам и защищал, — обиняками, конечно, — наши неурезанные лозунги.

— Мы, товарищи, все одинаково, — сказал Жарков, — стоим за три кита и накажем нашим делегатам тоже стоять за три кита.

Поднялся пристав:

— Запрещаю говорить так.

— Чего запрещаете? — спросил Жарков.

— Вот о трех китах запрещаю…

— А я об тех китах, на которых, старики говорят, земля стоит.

Пристав возвысил голос:

— Вы дурачком не прикидывайтесь. Знаем мы, о каких трех китах говорите. Это всем известно: республика, конфискация земли и восьмичасовой рабочий день.

— Ну, уж раз господин пристав заговорил о республике, то, значит, придется нам с ним согласиться…

Пристав кинулся к Жаркову:

— Молчать! Я тебя, сукин сын, лишаю слова!

Арест Жаркова был неминуем. Но он не напрасно обещал соблюсти «сохранность». Организовал он своих очень хорошо: как только сошел с трибуны, рабочие встали, подняли шум, оттерли от него городовых, которые было подались к нему. И через мгновение Жаркова уже не было в зале. Что было дальше, я не видел: надо было утекать, пока не началась проверка всех выходящих.

По счастливому вдохновению, я бросился к какой-то малозаметной дверочке и наугад нырнул в нее, рассчитывая, что в крайнем случае проберусь и спрячусь на чердаке. Вышло же совсем отлично, — дверка вела во двор. Во дворе никого. Скорым шагом я направился к калитке.

— Стой! Куда прешь?

Наперерез мне откуда-то из-за флигеля выскочил городовой.

Не раздумывая, я повернул назад. Побежал наудачу в глубь двора… Городовой пустился за мной. Но в это время из той же самой узкой дверочки выскочило несколько рабочих. Городовой растерялся. Ребята бросились к калитке… За флигельком, у низкого заборчика, попалась мне на глаза снежная детская горка, я на нее — и через забор на соседний двор.

И вдруг на улице чувствую за собой слежку. К счастью, шпик один… Надо принять меры раньше, чем он привлечет к себе на помощь других шпиков.

По улице несутся рысью вереницы розвальней порожняком. Возницы весело гикают и подсвистывают. Заметив, что я хочу «подсесть», возница хлестнул по лошади концами вожжей и, подшучивай, прокричал:

— Догоняй резвей!

Со всего разбега я шлепаюсь «бочком» на крыло розвальней и, не удержав равновесия, валюсь в глубь саней. Возница добродушно хохочет и хлещет весело по лошади.

— Эх, любезная! — Потом обращается ко мне: — Сиди, сиди смелее, коли подсел. Не сгоню…

Мы пролетаем с гиканьем через Москворецкий мост, вскачь взбираемся в гору по Москворецкой улице, пересекаем Красную площадь, въезжаем в Иверские ворота. Здесь я на ходу соскакиваю и замешиваюсь в толпу. Вслед за мной сейчас же останавливается возле часовни ехавший за розвальнями извозчик, и из саней выпрыгивает личность с лисьей мордой, — «личность» делает вид, что направляется к часовне помолиться, в ней я узнаю шпика, который начал за мною слежку еще по ту сторону Москвы-реки.

Толпа у часовни не так густа, чтоб скрыть меня. Быстрым шагом направляюсь к Охотному. Здесь поток прохожих намного гуще. Шпик, однако, не отстает и следует за мною по пятам. Что делать?

Пересекаю улицу и направляюсь к церкви Прасковеи Пятницы, стоящей почти посредине проезда. Рядом с церковью книжный развал, там толпа еще теснее. Но шпик не теряет меня из виду.

Ускоряю шаг. На мое счастье, тротуар перед Благородным собранием на углу Большой Дмитровки совершенно запружен людьми. Это жаждущие купить билеты у «барышников» на вечерний концерт какой-то приезжей музыкальной знаменитости.

Ныряю в этот водоворот и соображаю, что, кроме выходов в Охотный ряд, есть еще выход из вестибюля Благородного собрания на Большую Дмитровку. Торопясь, проталкиваюсь в подъезд.

В вестибюле вижу целое шествие: человек в замызганном смокинге и туго накрахмаленной манишке, с ним рядом адвокат, у которого снимаю комнату, а меж ними женская фигура в собольей шубке и собольей шапочке. Во всех ее движениях чувствуется властность, сытость, но больше всего — надутая спесь. Из-под шляпки у нее выбивается сияющая медь темно-рыжего локона. Да это же Ксения! Неужели Ксения Коноплина?

Вот встреча совсем не кстати! Как бы ускользнуть?

Человек в смокинге, — очевидно, здешний администратор, — изгибается перед Ксенией, кланяется, виляет поясницей и всем своим существом излучает раболепство. Адвокат старается не отстать от администратора. Тот распахивает дверь директорского кабинета и приглашает Ксению Георгиевну войти. Склонясь, он ждет. А Ксения в это мгновение замечает меня и останавливается на пороге:

— Вы ли это? Ну, прямо судьба! Как раз вы мне очень нужны. Входите, входите с нами, я сейчас улажу одно дело и займусь вами… Входите.