На исходе ночи

— Нанялась в работницы как раз к хуторянину, очень, говорит, тяжело ей. Хуторянин этот всего недавно выделился из общества. Нарезали ему земли в полуверсте от деревни. Самая что ни на есть пожирнее. И с заливной луговинкой возле речки. Я знаю эту деревню — Щитково. Стеснены в наделах спокон веку были. И тут уж мужики остервенели: самый лучший кусок у них вырвали. «За что, почему, за какие такие наши грехи? И за какие такие его заслуги?.. А мы что, говорят, не люди, не плательщики, не солдаты?.. Детей, что ль, у нас нет?» Ну и пошло, конечно, ожесточение. Это уж не добрососедское житье. А хуторянин сделался настоящий волк, так и скалит на всех зубы, так, ощерившись, и ходит, кусаться норовит. Мужики тоже ему спуску ни в чем не дают, а он мужикам. И каждый день что-нибудь у него поломано иль безвестно пропадает. А он в угрозы: «Поймаю кого — до Сибири доведу. Нынче, говорит, хозяйственным мужикам защита и поддержка, а не лодырям, горлопанам…» А мужики ему: «Ну, вали, вали в недобрый час, доведи нас до Сибири, только оберегись, не попасть бы тебе самому скорее нас в губернию поближе Сибири…» — «В какую?» — спрашивает. «А в Могилевскую!..» — «Ах, говорит, вы мне могилой грозите, кровавой расправой?! Так поберегитесь сами, не то попробуете стражниковой плетки…» И то — как сказал, так дня через три приехали из волости два стражника конных… Протрусили по деревне, постращали ребятишек плеткой и проехали к этому самому хуторянину по прозвищу Долдон. А обратно ехали уже выпивши. Остановились в деревне на минутку, хвалились, что нынче не те уж времена, — «это вам не пятый год, красного петуха пущать… нынче порядок — зря никого не трогают, но уж и поблажки разбою не дают…». После этого случая завел хуторянин злых собак. Настю чуть не загрызли; вздумала она со двора отлучиться, Агашу навестить, а как возвращалась, собаки и напали. Облютел этот Долдон еще пуще: «Ты, говорит, куда бегаешь, переносчица, что обо мне доносишь на деревню и про мой хутор рассказываешь? Если, говорит, деревенские тебя научат собак моих отравить, то ты у меня, говорит, сама раньше времени издохнешь…» Ну, а куда ее, Павел Иванович, я мог бы сразу из этой кромешности вытащить? Звал сюда, в Москву, на фабрику. «Нет! Боюсь фабрики». Жила при фабрике ведь, у Коноплиных-то, все порядки знает, а боится… потому — наговорили ей девушки фабричные всяких страхов и про жару, и про смрад, и про пыль, и про увечья, и про «приставал» всяких, и про «чахотку». «Боюсь — да и только», — вот и все ее слова. Будь вы, вы бы ей лучше меня объяснили, доказали. А может, вовсе и не боится, а стыдится: скажут, сманил Настюшку молодой парень в Москву. А может, и гордость передо мной. «Что ж, я без твоих костылей не смогу ходить, что ль?» Ведь горда-то она очень. От Коноплиных-то ушла больше всего из-за гордости. Эх, Павел Иванович, туда бы, в деревню, теперь агитаторов вроде вас, а то ведь злость у мужика растет, а понятия мало. К весне, увидите, начнут хуторян палить. Ну, спалят, а организации нет никакой. Вот и выйдет как выстрел в воздух. Я уж и то говорил двум-трем верным мужикам, что дело серьезное и надо бы держать тайную организацию, готовиться к большим делам, копить и беречь силы, умножать их, а не распылять, «и держите, говорю, связь с нами, рабочими». И скажите, это я правильно, Павел Иванович, говорил им или ошибку допустил?.. Сейчас у меня у самого забота, как бы знания свои пополнить… Ребята с нашей фабрики зовут на Пречистенские курсы, они ходят по вечерам заниматься и рассказывают, что очень хорошо там объясняют на лекциях географию и историю…

Степана мы направили в помощь Тимофею и под его руководство. Несмотря на большую разницу в летах, они сошлись, как близкие, как равные дружки. Это хорошо для Степана, — у Тимофея всякий может поучиться душевности, верности партийному делу, уменью привязывать к себе людей, чутью и такту. Но немножко завидно и мне: почему со мной Степа соблюдает какое-то расстояние?..

Наконец я добился встречи со всегда занятым Иваном Елистратовичем Жарковым.

— Горько мне, меньшевику, признаваться вам, товарищ Павел, что свертывают меньшевики революционное знамя нашей РСДРП. Меня остерегаются, не все рассказывают, но чую я, что нехорошее что-то творится. Тяжко мне очень с Ефимом Связкиным ссориться, как-никак душа в душу когда-то жили… Хоть я и кондитер, а он печатник, а все, бывало, вместе, неразлучные, да и в Бутырках вместе отсиживали. Что делать, значит, другие времена пришли. Теперь ждут, должен приехать в Москву кто-то из больших питерских меньшевиков… Может, рассеет он мои недоумения. А пока?.. Что же, пока я готов идти с теми, кто за старую партию. Я старый подпольщик и от подполья отрекаться не собираюсь.

Вскоре Жарков выступил на легальном собрании с докладом о предстоящем совещании по рабочему быту. Мы предварительно условились, о чем и как он будет говорить. Старик просил меня «поприсутствовать» на этом собрании.