На исходе ночи

— Пошла я нынче проведать его, — заговорила Лукерья напевно, похоже на поминальные причитания, — как ему там, горемыке, во чужих-то людях маяться, как сердечушку-то его трепетать приходится. Купила я ему ситного полфунта. Сели мы в мастерской в уголок, а он мне шепчет: «Не ходи ты, мамка, ко мне Христа ради, а то надо мной смеются». Вижу, берет он ситный, — купила я ему мягкий, горячий, — откусывает, а кусок у него в горле застревает, вижу, давится мальчонка… печаль его сердце терзает. Не удержалась я и как зальюсь слезами, глядя на него…

— Ох, дура ты, Луша, дура! Только ведь лишнее мученье мальчику от твоих слез, — сказала Авдотья.

— Да что ж, я сама того не понимаю, что ль, Дуняша? Понимаю, да мочи нет…

— Ну и что же Афонька на твои слезы?

— Он, веришь ли, Дуня, посмотрел на меня строго… ну, веришь ли, прямо как его покойник отец. Тот ведь крепок был… Ну, думаю, он сейчас мне объявит: «Возьми, мамка, обратно домой, буду тебе, мамка, служить верой-правдой, во всем слушаться, только возьми отсюда…» Ан нет! «Что ж, говорит, тужить? Тужить, мама, не надо… что сделано, то сделано. А вот как приеду к тебе на будущий год к Святой на побывку в новых яловочных сапогах, так все вы и ахнете! И еще гостинцев привезу! Вот и скажете тогда: ай да Афанасий!» Сказал он это и засмеялся. Засмеялся, а у самого-то, бедняжечки, слезинки на ресничках…

— Герой мальчонка, герой, — сказала Авдотья, вытирая глаза.

— Чистый кремень! — подтвердила Лукерья.

Уходя от них, я на повороте из переулка столкнулся с Бескозыречным. Он возвращался домой.

— Ну, что?

— Плохо, товарищ Павел. Зря прождали. Не явились волки. Либо что почуяли, либо просто так. И то сказать — им какой хочешь ресторан для свиданий выбирай, взяли и перешли в другой… пойди теперь, поймай их. И подумать только — такая подлая измена. Как это так может быть: перекинуться от своих к чужим? Нет на свете хуже этого.

Мне снова так захотелось увидать Клавдию, что я тут же поспешил проститься с Бескозыречным.

— Что такое с вами, товарищ Павел, что так встрепенулись вдруг? — удивился Бескозыречный.

Я ничего не ответил и быстро зашагал прочь. Отойдя немного, оглянулся: Бескозыречный стоял на месте и глядел в мою сторону.

Я шел, а на сердце все нарастала и нарастала радость. Соприкосновение с ненавистным миром еще больше обострило во мне ощущение нашего морального превосходства над врагами.

И как мне не чувствовать себя счастливым, когда на каждом шагу я вижу и убеждаюсь, что преданность революции жива в народе и возрождается с новой силой!

Ликующее чувство большой, осмысленной жизни, полной захватывающей борьбы и постоянно подтверждаемой уверенности в победе, слилось в эти мгновения с ощущением моей собственной молодости, здоровья и первой моей любви.

Я сейчас пойду к Клавдии. Я хочу ее видеть хоть на один миг. Впрочем, где я? Почему пусты улицы? Неужели так поздно?

Оказывается, опять, как и в первый день после возвращения из ссылки, мои ноги еще раньше меня приняли решение. Они влекли меня туда, куда стремилось мое сердце. Я уже был недалеко от места, где теперь поселилась Клавдия.

Долго пришлось стучаться в дверь квартиры, где Клавдия снимала комнату, долго не хотели мне открывать. Наконец послышались шаги и угрожающий мужской голос произнес:

— Это что еще за стук? Чего стучите среди ночи?..

И шаги удалились. Что же делать? Решаюсь снова стучать: пусть хоть повесят меня… И опять голос за дверью:

— А кто вы и зачем?

— Я к Клавдии Ивановне Селиверстовой… разбудите ее.

Клавдия открыла мне в беспокойстве, почти в ужасе:

— Какое-нибудь несчастье?

— Нет, нет, не несчастье… Наоборот, Клавдюша, совсем наоборот — неотложная радость!

— Неотложная радость? Я не понимаю, Павел, что это такое.

— Это такое… что в двух словах не скажешь, — отвечаю я ей, чувствуя, что и пространно не смог бы объяснить.

Она зажигает свет в своей комнате и вводит меня. Я сажусь и прошу ее сесть против меня. Мне нечего сказать ей: я счастлив, что вижу ее.

— Но что же случилось, Павел, что ты прибежал так поздно и меня испугал и весь дом переполошил?

Я поставил локти на стол, уперся лицом в ладони и стал смотреть в ее милые глаза. Она, смущенная, недоумевающая, ждала с тревогой, что я скажу.

— Что случилось? — заговорил я. — А случилось, Клавдюша, то, что все идет хорошо. Мне думается, недалек подъем… Подумай, какие годы, мрачные, тяжелые, пережиты после пятого! Но, кажется мне, что все уже проходит, проходит, Клавдинька…

Я боялся, что она меня сейчас спросит: «И за этим ты шел?» Но как я обрадовался, что она так не спросила! Она приняла мои слова как выражение большого чувства или предчувствия грядущей победы.

— Я понимаю, Павел, и во мне тоже какая-то перемена… мелочь за мелочью, а что-то меняется большое в нашей жизни. Я тоже чувствую: в России начинает веять свежий ветер…

Я поднялся с места.

— Мне надо уходишь, Клавдинька. Это в самом деле нескладно, что я пришел…