На исходе ночи

— Услышит! А ты думаешь, он без меня всего этого не знает? Знает получше нас… Сколько их убегает обратно в деревню! От тех и идут рассказы. И ведь когда бегут — знают, что дома драть будут, а бегут: все легче, чем на чужой стороне. Чужбина-то не потачлива. Я сам мальчишкой все это испил. Тоже так: пришло время, стукнул мне, мужику, восьмой год, работать пора. А чего работать? Полторы десятины землишки! Не сеятели мы, не хлебопашцы на такой клоковине, да и опять же тоща она, кормилица-землица, а удобрить нечем, ни коровенки, ни куренка. Снаряжают, значит, меня, раба божия Фрола, в Москву, в ученики. Я креплюсь. А у самого вся морда свертывается в жгучую слезу… вот-вот заплачу на народе. Меня подбадривают: «Ничего, Фролка, не робей, заробеешь — пропадешь. Москва — она бьет с носка… Ничего, Фрол, где ни жить, лишь бы сыту быть. Научит горюна чужая сторона. Москва, говорят, город затейный, что ни шаг, то съестной да питейный». В Москве все найдешь, кроме родного отца да родной матери. Ну, от таких утешений мне еще пуще горько стало. Да к тому же бабы причитают, как по покойнику: «Выйду на путь — слезы текут, вспомню своих — и тошно по них…» А дело было великим постом, на Евдокию. Значит, март начался, и, как говорится, курочка из-под капели уже напилась, таять начало, весной запахло. А вы знаете, что это такое для деревенского парнишки — весна?! Это рай для него и блаженство. Это вертишься у реки, у ручьев целый божий день, дотемна тебя в избу не загонишь, и об еде забудешь… канавы пробиваешь, скворечники ставишь, подновляешь, дедов из снегу лепишь… И от всего этого раздолья уезжать? Поверите, товарищ Павел, вырвался я из избы, от провожателей и от бабьих причитаний, одному остаться захотелось, перебороть… И как увидал — под капелью мартовская оттепель пробила желтенькие дырочки в снегу, дорожку проложила вдоль всей стены сарая, и ветер качает голые ветки у ветел, да запрыгал у моих ног Волчок, собака моя сиво-рыжая, — так до того мне жалко себя стало, хоть повеситься!.. И полились тут у меня безутешные слезы. Вот тебе и «не робей, Фролка»… А про все, что меня в Москве ждет, я был от ребят наслышан. Но что делать, подчинился. Нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет. Поехал на лютое свое мучение.

Из-за перегородки послышался тихий плач Афони.

— Вот так и льется, и льется рекою целый день, и откуда только у него слезы берутся, — сказала Авдотья. — Пойду, может, как-нибудь его уйму.

Мы остались с Фролом одни за столом. Он, наклонив голову, прислушался к шепоту за переборкой и сделался очень серьезен и задумчив.