На исходе ночи

— Там бабка здешняя вина своей гонки четверть принесла. Давай, что ль?

— Рано, — сказал я.

Сват засмеялся, весь в сладостном предвкушении.

— Чай, говорится: добрый пьяница с утра праздничку рад. А у нас с тобой нынче праздничку быть, с благополучным отъездом.

У свата оказался недавно зарезанный боров. Подали свинину в разных видах: студень, жареную, пареную с брюквой, холодную, крошенную кусками, сычуг с кашей.

Сначала за стол мы сели втроем: сват, Сундук и я. Потом заявился «сын Тимошка», потом «сынов крестный», потом «дед — девяносто лет, он непьющий, язык только мочит». Затем к чарочке, неизвестно по какому чутью, начали налетать один за другим охотники до веселой беседы. Бабка, никого уже не спрашивая, поставила еще четверть: «Своей гонки, любезный, своей гонки». К концу дня горница набилась посторонними. Распоряжаться всем делом самочинно взялся какой-то Ерема, маленький, тщедушный мужичок со щипаной бородой, с голосом, как у молодого петуха. На все мои попытки остановить попойку сват, сильно захмелевший, — он пил неистово и жадно, — отвечал однообразно:

— Не замай. Я не токомша, и я не этимша… я взялся, а взялся — отвезу… И я не токомша, и я не этимша… И не без чего (он произносил в одно слово: «небе́щево») тебе о том говорил…

Гости делали вид, что ничего о наших затеях не знают. Может быть, кое-кто и не знал. По деревне, наверное, пошел уж слух, что у свата пьют.

Но все в нас обличало политиков, «людей, видать, ученых». А отсюда уже недалеко было до догадки, зачем мы к свату заявились и почему на столе играет чудное зелье «бабкиной гонки». Опасность росла и могла захватить нас врасплох. Да и на дворе уже смеркалось. Пора было кончать и готовиться к отъезду.

Сват, так испугавшийся утром нашего приезда, теперь забыл о всяком страхе. Глаза его то маслились, то вспыхивали, богатырские руки дрожали от нетерпения, когда он подносил стакан к губам.

— Креста на них, окаянных, нет! В какую погибель запойного человека втянули! — сказала, услыхал я, молодуха хозяйке на пороге горницы, со злобой посмотрев на меня и на Сундука.

— Сорок ден, сорок ночен пить будем! — кричал, сбиваясь и забывая слова, очумелый сват.

Ерема крикнул бабке:

— Вали еще четвертную в мою голову, малина тебе в рот!

Я остановил его: довольно, мол, — но он восстал:

— У нас, у конопатчиков, — я ведь конопатчик в своем художестве, про это у нас, конопатчиков, говорится: без вина тем более мало радостно. А пью я одно — из уважения, уважаючи пью, а без уважения — брошу, и тогда, врешь, Ерему не заставишь пить, на коленках проси, в ногах валяйся — ни синь-пороха не клюну…

Я встал из-за стола и вышел из горницы, сделав Сундуку знак. В сенях мы посовещались. Я видел, что подожди мы еще немного — и мой «оборотистый попутчик», как назвал Потапыч Сундука, тоже потеряет волю и твердость в расходившейся гулянке. Сундук начинал уже хмелеть, он не то не догадался, не то не набрался духу выплескивать свои шкалики под стол, как делал я.

Через молодуху мы вызвали в сени Тимоху. Тимоха, плечистый и ростом выше отца, не решился отрывать отца от водки:

— К тятеньке теперь не подходи — убьет, зарубит.

Тимоха сказал, что отец сговорился с Еремой везти нас с ним вместе на двух подводах. Вызвали Ерему. Ерема сразу заговорил о прибавке.

— Это тем более не радостно. Малой тайболой продираться. Я без всякой ужасти избу в Пинеге проконопачу, деньги возьму — и сам себе владыка, и все по закону, а здесь вертись… Да на кой это мне ляд!.. Не поеду без прибавки.

Наше отсутствие и постоянная беготня Тимохи и Еремы то из горницы, то в горницу нарушили пирушку. Кто посовестливее и попугливее начали ретироваться восвояси.

— Ты чего же ломаешься-то, чего куражишься-то над нами?! — вдруг резко прикрикнул на Ерему Сундук.

— А чего же нам и не покуражиться над вами? — откликнулся Тимоха. — Мы в своем праве. Какие нашлись орать здесь! Не нравится — иди к исправнику, а орать не смей.

Сундук ответил со спокойствием, почти зловещим:

— Запрягать сейчас же, а то…

Тимоха и Ерема спьяну перепугались.

— Ну, выводи, Тимоша, гнедую, а я сбрую залажу, — сказал Ерема.

Разъяренный, выбежал к нам из избы сват. Он орал:

— Не дам!

Богатырь Тимоха с помощью Еремы связал отца вожжами и запер его в полухолодную клеть.

Запрягли, по совету Еремы, двух лошадей в двое розвальней. Передние решено было пускать в болотистых местах вперед порожнем — для пробы дороги, а на остальном, хорошо проезжем пути разделиться по двое на лошадь.

Когда мы тронулись, передом поехали розвальни с Тимохой и Еремой, а за ними мы с Сундуком.

И вот мы опять в поле. Впереди нас черная кайма тайболы. Кажется, она совсем близко, перед мордой передней лошади, а сколько ни едем, она не приближается к нам.

Мороз все больше становился лютым, воздух скрипел, ветер обжигал брови и лоб. Ресницы тяжелели. Сковывало дыхание.