На исходе ночи

— Позвольте, то есть как — на девятом ходу? Так далеко рассчитали? — поразился исправник.

Но мой партнер смахнул фигуры с доски.

— Завтра зальюсь на несколько дней на Слободку, — сказал я, — там игроки посильнее.

Я собрался уходить из клуба минут за десять до закрытия. Мария Федоровна долгим взглядом простилась со мною. Кто-то сказал, что по дороге в клуб Мария Федоровна чуть не отморозила себе руки. Я обронил мимоходом:

— Когда будете, Мария Федоровна, дома, посмотрите в карманах вашего драпового пальто: там ваши варежки.

Она укоризненно покачала головой.

Придя домой, я первым делом отрезал ножницами свою черную длинную лопатообразную бороду и затем побрился. Вместо свирепого бородача я увидел в зеркале худого бледного юнца. Прошлым летом, когда мой этап проходил через Архангельск, меня сфотографировали там с бородою. Пусть теперь попробуют узнать меня по фотографии, если исправник узнает и телеграфирует о побеге раньше, чем я приеду в Архангельск.

Затем я поднялся в комнату к Соне. Она расхохоталась: так неожиданна, так резка была перемена в моей внешности. Как хорошо она рассмеялась, отбросив сильным движением головы обе пышные длинные светло-русые косы за спину! Она всегда напоминала мне черемуху в цвету весной, когда та, разбросав вокруг белоснежные лепестки своего цветения, пьянит воздух крепким, пряным ароматом.

Комнату освещала хилая лампочка-коптилка.

— И вот я уезжаю, — сказал я.

— И вот ты уезжаешь, — ответила она.

Мы сидели молча перед маленьким окошечком, смотря на синий отблеск морозных узоров на стеклах от мигающего света звезды, и я вспомнил, как мы висок к виску лежали в трюме парохода на нарах перед узеньким иллюминатором, как смотрели на однообразный вечный бег волн и не смогли оторваться, и не было слов друг к другу, и еще я вспомнил, как, приехав сюда в июле, когда солнце не заходит и ночью, мы так же молча, подолгу, почти целыми ночами, просиживали у реки, на полях, на опушке тощей низкорослой тундровой рощицы. От незаходящего солнца казалось, что время остановилось, что во всей вселенной прекратилось движение и все навеки застыло. Мной овладевало что-то похожее на ужас. Хотелось уйти от этого солнца, остановившегося на полуночном небе. В комнате я завешивал окна, но в какую-нибудь щель прорывалось длинное сверкающее огненное лезвие луча, и опять пропадало ощущение смены дня и ночи и опять ужасала неподвижность времени.

— А может быть, мне грустно так оттого, что Лефортовский остается с тобою здесь, а не я.

Соня тихонько засмеялась, положила голову мне на плечо, а потом вдруг поцеловала меня в самые губы. Я отстранил ее. Она взглянула на меня и как-то сдавленно сказала:

— Ах, вот что!

Потом сразу вскочила, завернулась в шаль и убежала.

Нашел я ее в своей комнате. Она лежала на моей кровати, спрятавши лицо в подушку, и рыдала. Что же мне сделать и что сказать? В беспомощности я сидел около нее, на краю кровати, без движения, без мысли.

— Уйди, не обижайся на меня. Это пройдет, — сказала Соня.

А у меня как-то вырвалось само собой:

— Соня, я ведь тебе рассказывал про одну девушку, — она сейчас в Москве, я ей пишу, и она мне пишет.

Соня никак на это не отозвалась.

Снизу, из сеней, от лестницы, позвали меня, — это голос жены Потапыча:

— Павел Иванович, запрягли, ждет Потапыч.

— Соня, я ухожу. Запрягли. Соня, меня ждет Потапыч.

Соня поднялась.

— Это все пустое, Павел. Нервы… сама не знаю отчего. Не сердись на меня. Все прошло.

— Неужели мы не увидимся, Соня?

— Увидимся, Павел.

Я хотел ее поцеловать, но не посмел. И решил, что и так хорошо: не надо делать этого. Но, решив так, обернулся к ней и поцеловал ее.

Когда я вышел во двор, мне показались звезды еще ярче, еще выше. Под навесом стояли Потапыч и Сундук не разговаривая. Потапыч пенял мне:

— Что же ты так долго?

Потапыч уложил Сундука и меня в самый низ глубоких саней, что-то вроде розвальней, но с лубочным задком, высокими боковинами и с облучком у передка. Он затрусил нас немного сенцом и прикрыл кожей. На кожу навалил сена и стянул веревками.

— Лежите лицом к задку, — там, в лубках, промежутки, дышать будет свежее.

Потом слышно было, как взвизгнули полозья, тронулись сани. Потапыч пошел сбоку, очевидно держа вожжи, кто-то открыл задние ворота, пахнуло с поля холодом. Потапыч вспрыгнул на облучок:

— Ну, с богом, трогай. Поехали…

Через несколько минут слышим:

— Стой! Кто едет! Что везешь?

Это мы, очевидно, на выезде из города: стражники проверяют. Переброс нескольких голосов. Чем-то ударяют в кожаную полость, покрывающую нас. Опять голоса. Опять:

— Ну, с богом, трогай!

Опять визжат полозья. Долго едем молча. Потом слышится негромкий подсвист Потапыча. Лошадь останавливается. Потапыч освобождает нас. Мы садимся в задок саней.

Над нами звездное небо, вокруг нас снежная пустыня.

Я — весь в будущем. Я — весь там, далеко-далеко, где, разбросанные по всей стране, ведут сейчас окопные бои уцелевшие отряды нашей небольшой, но бесстрашной армии. Там с ними вся моя жизнь, вся моя любовь.

ГЛАВА II