На исходе ночи

Тимофей сидел на обычном месте, за обычным в свободные минуты занятием — чтением. Заслышав меня, он сразу поднялся, но никак не мог поздороваться: мочалка, которой были связаны на затылке оглобельки очков, запуталась в волосах. Широкая, благодушная улыбка затеплилась на его лице.

— Вот ведь притча какая! Опять мочалка замоталась. Никак не соберусь шнурочек себе справить, а делов-то всего на три копейки… да за заботами и того не урвешь.

В Тимофее было такое спокойствие, что случись, казалось бы, самое страшное, он не смутился бы и оставался бы все таким же сосредоточенным и ласковым, как ясный и теплый осенний день.

— Ребятушки, — обратился он к детям, — как ни кинь, придется вам прогуляться на волю, во двор…

Нелегкое было для детей предприятие: уйти от тайны. Долг и любопытство сцепились в единоборстве. Битва явно затянулась.

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, ребятушки!

Когда они поплелись волочащимся шагом, как будто везли в гору тяжелую поклажу, Тимофей сказал:

— Детишки мои так вникают в наши дела, что при них в разговоре поостерегитесь. Услышат что и, глядишь, игру иль сказку из того уж сочинят… А в тайну играть — это у них самое разлюбезное. Попробуй спроси у них ребята на дворе хоть самое простое, вроде: вы, мол, щи нынче хлебали? Они тому покажут! «Ты чего это выспрашиваешь? Тебе зачем это знать? Ты не подослан ли?..» Пошли я их в огонь, скажи только: «За наших, ребята!» — срыву бросятся… Живут все время как в сказке. Забав, игрушек мы с женой предоставить им не можем, вот они и играют по-своему, в наши дела. Правильно ль то или плохо, не смогу объяснить. Но одно отрадно: строгость к нехорошему баловству такую держат, что, скажем, нам с матерью ничем того же от них никогда бы и не добиться…

Затем он описал в подробностях, где и как мне найти Сундука.

— Не хотел Сундук прямо вызывать вас, а через передаточный… Говорит, что через меня верней. Нынче больно осторожен он. Мне кулаком погрозил: «Смотри, помни конспирацию!» А остальное он вам сам скажет, что, по его усмотрению, необходимо вам знать. Значит, идите к Степаниде, он у нее!

— Да позвольте, Тимофей… это у какой Степаниды? У Амвросиевны?

— У нее, у той самой.

— Да какая ж это осторожность! Не на подозрении ли она после того нашего заседания?

— Я и то был в сомнении… А Сундук мне: «Сорока, говорит, в другое место, видишь, сиганула…» Дом она свой вскоре же продала, да и перемахнула в Данилову слободу, и не владелицей, а квартиранткой у родственницы, старушки одинокой. Ну, сказать, следы свои замела… «А все, говорит, из-за того, что не могу расстаться с вами… по субботам, говорит, уж пожалуйста, как раньше, у меня заседайте!» Вот человек душой к нам привязался. Верная, как кремень!

Мне хотелось скорее узнать, зачем Сундук меня зовет так срочно и с такими предосторожностями, но Тимофей не вышел за пределы точно порученного. Разумеется, я и не расспрашивал, хотя ясно, что дело тут было не в конспирации, а в следовании другому, не менее важному в подпольной работе правилу — избегать пересказов, кроме случаев прямой необходимости.

Перед уходом я спросил:

— А как у вас партийная работа?

— Работа? Идет хорошо. У кожевников в моем подрайоне не осталось ни одной фабрики холостой… везде есть наш прочный винт, на котором все вертится, везде надежные наши люди, свои люди, передаточные, приводные ремни… У текстилей то же. Спасибо вам за Степу, кстати пришелся. Он тут рядом у меня в каморке обосновался. Отличный паренек, мы его полюбили. В работе везде поспевает. Ну и между металлистами Миша, редактор, через журнал мехи раздувает ладно.

— А как у вас делается, что вы обо всем в курсе?

— Не знаю, право… Ходят ко мне ребята всякий раз покалякать. Я люблю слушать… Это им нравится. Ну и постарше я. Да кто их разберет, почему ко мне идут? Заходите и вы, коль сочтете нужным, я подробно вам рапортую…

— А почему вы говорите рапортую, а не просто расскажу?

— Вам лучше знать, почему… — ответил он, как показалось мне, с оттенком невольной досады.

Я решил подшутить над ним:

— А вот вы и попались, друг, одним неосторожным словом и выдали Сундука.

Тимофей смутился и даже не на шутку испугался:

— Вот ведь язык-то… Как же это так? Что же я такое сболтнул?

— А то, что я теперь могу сказать: «Узнал от Тимофея, что ты, Сундук, от работы отходишь и свои обязанности возлагаешь на меня и что Тимофей будет мне рапортовать». Ловко?

Тимофей вместе со мной рассмеялся:

— Говорят: век живи, век учись… Надо прибавить: век будь начеку.

Он вздохнул, помедлил, а потом сказал:

— У жены смена нынче утренняя, а мне с полдня заступать.

Это было вежливое приглашение кончать беседу и прощаться. Тонкостью в обращении Тимофей напоминал мне мужичка Софрона, «вчистую материалиста», с которым случай свел меня в канун моего побега из Мезени. Где-то он теперь? А впрочем, никто не учил ведь такту этих двух недавних выходцев из деревни. Такт идет у них от природного чутья.