На языке эльфов

– Будь ему некомфортно, пап, он бы не подпускал Чоннэ все эти месяцы.

– Может, и так, но это твои личные домыслы.

Кори замолкает, а я поднимаю корпус, стараясь протереть глаза, чтобы они так не болели. Наверное, я размазываю краску, роговица щиплет, тело горит, и совершенно на автомате я представляю себя в ванной, где опускаюсь под воду с четким намерением больше не появляться на поверхности.

– Итан, – сестра зовет негромко и ласково. – Я хотела, как лучше… Я бы так не поступила, если бы… – Она мнется, и, хоть сверлю глазами свои сырые испачканные ладони, знаю, как она при этом выглядит и почему мнется. Она знает тоже. – Можно сказать, почему я разрешила ему прийти?

Я мотаю головой почти на рефлексах. Мой организм защищает меня сломя голову. И я послушно внимаю.

– Хочешь написать? Сам? – Отец внимает тоже. Сказать сложнее, чем написать, так ведь? После усыновления они еще долго со мной переписывались. Пока я не решился наконец с ними заговорить. – Кори, дай чего-нибудь.

Просьба отца, шорох, шаги, и мне на ладони ложатся ручка и старая тетрадь по биологии, на которую я ставлю стаканы и тарелки, чтобы не пачкать стол. Сквозь не стирающуюся до конца пелену соленой воды я вяло открываю ее с конца и не думаю ни секунды. Ни секунды не сомневаюсь. Зачем? Даже небо уже знает.

Я его очень сильно

и очень давно.

Буквы получились сносно. Глагол я не пишу. Глагола я боюсь. Он означает признак действия в мире, где мне следует бездействовать. Всем все очевидно понятно. Виснет какая-то сценическая пауза. За собственным сердцем в ушах не слышно даже стрелок часов.

Ладонь отца снова опускается по центру моих лопаток и после выше, чтобы слегка сжать кожу в том самом жесте участливой поддержки, которую более никак выразить не получится. Он вздыхает. Я вижу носы его кроссовок, свои руки и эту плывущую надпись в тетради по биологии. Мне хочется оказаться в ванной. И по ходу дела ответить на твой вопрос, Чоннэ.

Для чего я себя

берегу?

16

Я спрашиваю себя: конец – это когда?

Когда достигнуто счастье?

Когда на пороге смерти?

Когда вернулся к звездам?

Пауло Коэльо в своем произведении писал, что, «дойдя до конца, люди смеются над страхами, мучившими их в начале». Как понять, когда смеяться?

И если я могу спровоцировать конец прямо сейчас, схватившись за бритву, должен ли я разразиться приступом смеха и раздать увольнения страхам? Разве они не сбегут с меня, приняв за тонущий корабль? Разве они – мои страхи – могут считаться крысами: трусливыми грызунами, что заботятся лишь о своих шкурах? Разве это хоть немного да похоже на страх?

По-моему, нет. Совсем нет. Если страх и думает когда-либо о себе, то лишь в самую последнюю очередь. Все его будни и бессонные ночи – работа на нас и только наше опекунство. Если б он хоть немного пекся о самом себе, послал бы к черту такую работу. Так что точно нет.

Страх – самый настоящий трудяга, и иногда он искренне хочет, чтобы кто-то сжал ему плечо или одобрительно по нему хлопнул, сказав «отличная работа, приятель, ты молодец, герой всего рода человеческого, отдохни немного, сегодня ты поработал на славу».

Вот ты когда-нибудь по-дружески хлопал свой страх по плечу, Чоннэ? Хвалил его? Одобрял? Хоть кто-нибудь? Мы вечно им недовольны. Осуждаем, пытаемся избавиться, сбросить, как нерадивого интерна, к которому никому не хочется идти на прием. Жалуемся, запиваем, глушим, отмахиваемся, не здороваемся и почти никогда не смотрим в лицо при встрече.

Кто угодно от такого начнет загоняться, изъедая самого себя; думать, будто он с чем-то не справляется, все делает неправильно и не до конца выкладывается. Кто угодно – это и страх в том числе. Он не спит ночами и пытается не смыкать глаз днем, потому что элементарно хочет выслужиться! И ему – страху – всего-то нужно это чертово похлопывание по плечу! А он его не получает. Никогда.

Из оказанного внимания – порой лишь неожиданное увольнение. И когда в конце он собирает коробки и выходит из участка, все смеются ему вслед. В конце. А до этого конца есть прямая возможность погрязнуть. Без поддержки. Без сна и в диком стрессе. Есть прямая возможность превратиться в фобию.

Шаткая психика страха – это первичный медосмотр нашего детства. Тогда у нас еще нет мудрости. У меня точно не было. Я не понимал, что страх – не враг и не никчемный хранитель-стажер, которого мне нужно презирать и сторониться. Кто в детстве об этом знает? Да никто. Монстры, пришедшие к нам тогда, навсегда останутся самыми страшными. Я очень часто думаю об этом, Чоннэ. О знаменитом если бы.

Если бы в раннем детстве в наших неокрепших умах и созревающих сердцах имелся даже небольшой водоем мудрости или был бы ее крохотный склад в каком-нибудь самом потрепанном гене, может, нам было бы проще? Страху было бы проще.