На языке эльфов

Теряюсь настолько, что быстрее натягиваю кофту. Лишь бы спрятаться за что-то. Или где-то. Побыстрее. Какой сегодня день? Может, не мой?

– Чоннэ, я…

Я что? Я не понимаю. Я кто? Объясни.

– Я должен спросить тебя кое о чем. – Твой голос перекрывает мой. Слишком громко. Резко. Как и твой разворот. – Прошу тебя, не обижайся. – Руки падают по швам. – Я не могу не спросить.

А я выдыхаю. И все понимаю по глазам. По твоим испуганным глазам, затерявшимся среди быстрых течений.

– Ты хочешь знать, не солгал ли я только что, чтобы угодить тебе, сказав то, что ты хочешь услышать?

Разоблачаешься ты удвоенным мерцанием. Обхватываешь себя за плечи, сжимаешь. Совсем тихо отзываешься:

– Прости.

Тебя? Да если бы я был научен на тебя обижаться.

– Наверное, они неизбежны. Эти вопросы, – я пожимаю плечами и встаю тоже. Опускаю взгляд, чтобы скрыть болезненную обреченность, иду, чтобы замаскировать дрожь движением мышц. – Только как ты поймешь, что я не лгу, если в теории мне необязательно отвечать честно, если спросить у меня напрямую, вру я или нет?

Главное: не останавливаться. Найти стеллаж с чайником. Налить… Нет, я не могу. Руки выдадут. Тогда стол. Я иду к столу. Мимо тебя со сладким фруктовым шлейфом. Мимо самого себя.

– Если я хоть что-то для тебя значу, – твой голос позади ловит за воротник, а мой собирается комом в горле, – солгав в первый раз, ты не солжешь во второй, когда я переспрошу об одном и том же.

Я отвлекаю глаза.

Я читаю.

Mother

Passion

Smile

Love

Eternity

Fantastic

Destiny

Freedom

Liberty

Tranquility

У сорока тысяч человек по-прежнему есть все шансы точно так же обрести в тебе это мелодичное наследие человеческого мышления. Хотя бы потому что они не патологические фантазеры: если скажут «я тебя люблю», ты не усомнишься. Может, это то, чего ты заслуживаешь? Кого-то, у кого не придется переспрашивать? Может…

Хотя знаешь что, Чоннэ? Ты ведь и сам знаешь, что тысячи человек живут без диагноза псевдологии, но лгут куда хлеще моего. И эти сорок, Чоннэ, слышишь, они могут обмануть тебя, чтобы защитить себя. А если когда-нибудь совру я, то только ради тебя. Все лгут. Я, говорят, тоже.

Но не о том, что касается тебя. В этом я настоящий, и все могу различать, и где правда, и где ложь; и если я говорю, что для меня есть только ты, твое отражение и твое дыхание, в точности, как и наоборот, то так оно и есть. На любом языке. Как и слово «мама». И язык жестов. И крик, и плач, и эмоции.

– Это станет постоянным правилом? – Разворачиваюсь, цепляясь ладонями о стол.

Ты все такой же. Настороженный. Сбитый с толку. Не стыдящийся тревоги в глазах:

– Если ты согласен.

Я тебя люблю. Те сорок тысяч, возможно, смогли бы тоже. Но ты выбрал меня. И я попробую подстроить под тебя все, что мне подвластно.

– Я согласен.

– Тогда… – ты вдыхаешь, подтягивая ладони выше к плечам, – это правда, что ты любишь меня?

Такой… абсолютно откровенный, обнаженный, тоже очень… уязвимый. Почему я сначала пугаюсь и стягиваюсь узлом и только после осознаю?

– Это правда.

Не знаю, как я выгляжу. Но говорю совершенно честно. Надеюсь, что однозначно. А ты смотришь. От ресниц к ресницам. Я хочу тебя обнять. Я безумно хочу.

– Ты любишь меня как мужчину?

– Как человека, как друга, как мужчину.

Ты не отрываешь взгляда. Облизываешь губы. Выпускаешь себя из собственных объятий.

– Когда раньше я спрашивал, нравлюсь ли тебе, ты отвечал нет, чтобы защитить себя?

– Я хотел, чтобы у тебя закончилось терпение и ты отступил. – Взгляд соскальзывает тебе на грудь. Немного тушуется. – Но я не врал. Нравится – совсем не то слово.

– А какое – то?

Ты провоцируешь. Ясно почему. Сколько времени я твердил, что ты мне не интересен, а потом подпускал как будто ради того, чтобы просто себя протестировать?

– Любить.

Слово такое простое. Красивое. Оно же неспроста четвертое в списке тех сорока тысяч. А если бы их спросили: что такого человек умеет, что планета все никак не проглотит его живьем в отместку? Хочу верить, они не ответят «выживать».

– После того разговора, который прервал твой отец, – ты говоришь не сразу. Сначала дышишь. Вот просто дышишь. Это тоже просто. И красиво. Очень, – я пролежал всю неделю в комнате, думая, что только и могу, что привязать тебя к себе. – Ты трешь лицо. У тебя такая привычка. Перезагружаться. – Джунсо, мой старший брат, – надеюсь, у меня будет время показать тебе впоследствии, что я ничего не забываю. О тебе особенно, – он сказал, что, если я так хочу эти отношения, мне нужно быть готовым к тому, что ты всегда будешь лишь позволять себя любить. И я очень много думал и понял, что могу это принять. О чем я тебе и сказал, когда ты пришел тогда. Я приготовился, Итан. – Твой взгляд такой выразительный. И тон. Острый теперь и яркий. Ты не упрекаешь. Ты просто хочешь, чтобы я понимал. Чтобы я знал, что рождало мое молчание. – Приготовился к тому, что не буду тем, кто… кто сможет однажды сказать: я единственный человек за все восемь жизней, который смог покорить его сердце.