На языке эльфов

– Америка большая, – ловишь мою растерянность руками, подступаешь, – и откуда именно Чарли был родом? – Занимаешь свое законное место между моих ног.

И мне уже без разницы, насколько пошло это может звучать. Если есть тут чье-то место, так оно только твое. Благопристойно это или распущенно.

– Из Алабамы.

– И чем занимался Чарли из Алабамы?.. – шепот опускается дыханием мне на губы.

– Он был… фермером.

– Фермером… – тенью бесшумных слов.

Знаешь,

сейчас может показаться, что в тебе очень много от того взрослого, который не умел видеть монстров. Его лицо тоже всегда было вот так же близко. Он тоже смотрел. И под его взглядом я был такой же безоружный и слабый. В точности, как сейчас. И тебе это понятно.

Ведь если бы тогда вместо Эрика ко мне по ночам приходил ты, все было бы точно таким же. Дело совсем не в том, что от него ужасно пахло, а ты даже на ощупь сладко-фруктовый. Конечно, нет. Эрик ведь не был грязнулей. Он был вечно надушенным, выбритым перфекционистом, чистящим зубы дважды в день. Когда он просил целовать, от него пахло пеной для бритья, а когда целовал, слюна отдавала на вкус химическим раствором с запахом хвои, каким он полоскал рот утром и вечером.

Дело ведь в том, что даже запах клубники станет противен, если скармливать ее насильно, заталкивая в чужой рот. Так что если предположить, что тогда на месте Эрика оказался ты, я бы тоже испытывал неприязнь. И пусть даже сначала так же подсознательно узнал тебя, как только увидел, и щелкнуло что-то, как на кухне у Дугласа. Даже в этом случае.

Потому что… знаешь, если души бывают парные, тут это не дает им никаких послаблений. Если они вечные, это не значит, что при встрече одна может силой взять тело другой, а потом где-нибудь там назвать это земными издержками и просто извиниться. Мне кажется, пока ты смотришь на меня вот так, ты это понимаешь. Поэтому прикрываешь глаза и ведешь носом по моей щеке. Поэтому ты говоришь:

– Все будет хорошо. Я тебя люблю.

А во мне нежная щекотка с россыпью сахара от затылка до бедер, едва бледный призрак твоих губ касается моих. Живых и пугливых. Легким мазком. Как сухой кисточкой.

Первое, что чувствую: щекотно до мурашек. И ты сразу слегка отстраняешься, проверяешь. Я громко дышу и слабо киваю. Очевидно, мои губы, как и пальцы, как и глаза, как и все тело, рвутся к тебе безотлагательно, ничего не слушая о ментальном, психическом, менее сговорчивом. Я совершенно машинально приоткрываюсь. Ловлю оттенки лимона, пропитавшие твое дыхание. Ты склоняешь голову набок, прикрываешь снова глаза. Я из страха делаю то же самое, многим позже вспоминая, что так и положено.

Второе, что ощущаю: твои губы мягкие, и твердые, и осторожные, и влажные. Ты прижимаешься. Красишь легким напором, и посреди него у меня что-то ухает в животе, падает и раскрывается, как дверь от сквозняка.

Третье ощущение: что-то разбивается в районе солнечного сплетения, растекается декоративным шаром, оставляя сверкающие конфетти и обостренную пустоту. Наверное, она похожа на вдохновение. Желание заполнять, украшать, создавать. Пустота, как и мысль, яркая. Резкая. И вся пахнет тобой насквозь. На внутренних стенах выводятся твои росписи, на дверных ручках – отпечатки, на полу – следы. Я мысленно встаю на них, чтобы думалось, будто мы единый организм.

Я мысленно хочу упасть на пол. Чтобы ты придавил собой и мне было трудно сдвинуться под твоим весом. И я бы лежал и думал: как тяжело. И это был бы цветной, ласковый и счастливый оттенок этого слова. Не то тяжело, каким была заставлена эта комната прежде. Совсем другое тяжело.

– Поцелуй меня по-взрослому.

От собственных слов у меня стреляет в груди. Чужим елейным голосом, в котором таилась вожделенная извращенная страсть. И я глушу, как умею, я льну к тебе, я держусь за тебя. А воспоминания – провода в стенах, которые уже не выдернуть. Они там будут. Всякий раз, когда я стану включать свет, он совершит путь через их узкие темные туннели.

– Ты правда этого хочешь?

Я киваю. Часто-часто. Правда-правда. Я люблю тебя. Чоннэ. Я люблю. Я хочу. Я доверяю. Я замираю.

А ты сейчас такой красивый, куда бы я ни посмотрел. Внутри или снаружи. Ты сейчас начинаешь медленно. Не спешишь. Показываешь. Ловишь нижнюю губу своими. Берешь в плен. А потом.

Потом мокрый язык проводит по ней с убедительной осторожностью, и у меня в животе что-то сжимается. Больно. Ты не останавливаешься. И сжимается еще раз. Потом в третий. И боль сладко тянется, поражает, как и твой запах, становится вымышленной фруктозой на губах, смешивается со слюной.