Мысли

Я положил трубку, заглянул в буфет, взял 2 блинчика по 2000 руб. каждый и чай за 888 руб., вспомнил ленфильмовский чай за 250 руб. и ленфильмовский же коржик за 1000 и отправился в этом же направлении.

По павильону бродили многочисленные участники съемок. Пятнистый охранник спросил у меня допуск на съемочное пространство. Я был возмущен: артист, медленно и мучительно вживающийся в роль, полностью погруженный в драматургию, почти до конца идентифицировавшийся со своим персонажем, временем и обстановкой своего нынешнего фантомного обитания, должен занимать свой ум всей этой оскорбляющей бюрократической возней. Ну, положим, знаю, что город кишмя кишит террористами, обрушивающими свой справедливый гнев на любое более-менее значительное скопление грешных уже по природе своего рождения людей. Ну и что из этого? Что? Убиться веником? Обосраться и не жить?! Ко мне подходит Герман и, не обращая внимания на мои внутренние диалоги с окружающей действительностью, говорит, что уже нашел мне жену и что ему было бы удивительно интересно (не знаю в пределах фильма или за его пределами) посмотреть, смогу ли я ее трахнуть. Он почему-то сильно сомневался и, как я понимаю, не в моих мужских достоинствах, а, как бы это выразиться, в… Ну да ладно. Я отвечаю, что мне человек ценен не как объект моих или чьих-то сексуальных домогательств, а как духовная субстанция, в пределах таксономии и метрики нашего мира принявшая определенно данное нам в ощущении агрегатное состояние. Я не приемлю столь распространенного в наше время, вплоть до высших эшелонов власти, пристрастие к дикому и циничному сексу и вызывающе гротескной эротике. Все надо мягче, нежнее, душевнее! Ну да ладно.

Павильон напихивается людьми в генеральско-военной форме времен 1949 года, и начинается репетиция. Моя роль довольно проста по внешнему рисунку — я должен поворачивать голову вослед главному герою. Но я с пониманием отношусь к этой задаче. Тем более что внутри я гораздо больше, выше и шире этой мелкой установки и стараюсь, чтобы все это в своей полноте проявилось во внешне непритязательном повороте головы. Тот же Герман, например, признался, что ничего не понимает в инсталляциях, инвайронментах, перформансах и акциях, во всем этом авангарде. А я понимаю! Я даже и есть это самое, как называют люди — авангардист! Концептуалист! Постмодернист!

Ну ладно. Не сняв ни капельки после беспрерывных повторений маленьких кусочков текста и мелких разворотов на узеньком пространстве, все расходятся с чувством удовлетворения. Да и Герман вроде доволен.

Я стираю со лба полугорбачевский знак полувеличия, стягиваю национальную русскую рубашку и тут выясняю, что мой кусочек с поворачиванием головы как раз и снят, что я свободен и могу мчаться в свою любимую Москву. Я получаю крупную сумму денег, прощаюсь и ухожу пройтись по практически незнакомому мне городу, описанному многими путешественниками как оазис среди полнейшей пустыни. За многовековую историю, бывало, полностью пересыхали его каналы и ветер наносил мелкую желтоватую пыль, засыпая величественные строения и редких иссохших странников, бредущих по истрескавшимся руслам водоемов. Приходили следующие поколения, приходила следующая вода, очищались от песка здания, и город вспыхивал новой, невиданной досель красотой. Но я подоспел как раз в преддверии нового иссыхания и запустения этого великого города. На всем лежали следы отсутствия и таинственности. Я вышел к тяжелой черной воде.

Мне припомнилось подобное же. В городе Амстердаме после чтения шли мы к схожей воде. Я — со спутницей, а впереди — великий Бродский с бывшим московским поэтом Кутиком, свежим и румяным. Он шел с Нобелевским лауреатом и, приближаясь к воде, столь распространенной в Голландии, вдруг неожиданно страстно воскликнул: «Я ненавижу воду!» — «Отчего же?» — вяло возразил Иосиф Александрович и почти машинально стал перечислять некоторые видимые достоинства поруганной стихии. «Нет, — восклицал поэт, — я написал про нее все и теперь ненавижу!» Бродский в ответ выдвигал некоторые возможности примирения с безвыходной ситуацией. После продолжительного внимательного вслушивания поэт победоносно вскрикнул: «Да, я с вами абсолютно согласен!» Затем мы приблизились к какому-то парку, и поэт опять вздрагивает: «Я ненавижу зелень!» — «Ну почему же?» — по инерции продолжает великий поэт. «Я все про нее написал и теперь ненавижу ее!» — «Ну-у-у-у!» — «Да, я абсолютно с вами согласен!» Моя спутница была чужда российским поэтическим страстям, она тянула меня в сторону от вдохновения к уюту и теплу баров и кафе, куда мы и отчалили, оставив поэтов выяснять их высокие амбиции в ратоборстве с неадекватными стихиями.