Мысли

Благодаря сиянию геральдической возгонки мистически-коллапсирующей с мерцанием метафизических провалов очерченности контуров, герои эти оказались в культурно-порождающем отношении как бы стерилизованы и объявились, естественно, в сфере нелитературной, куда их, собственно, и экстраполировала (а, отнюдь, не отыскала, как в старые добрые времена Тургенева и Гончарова) литература.

И все тем бы и кончилось, если бы из-за спины этих героев, может быть по причине все той же геральдической возгонки мистически-коллапсирующей с мерцающими метафизическими провалами не возник их мыслимый, предполагаемый, как бы могущий быть описанным во всех своих параметрах (но до поры не явленный) как страх и ужас ночной, страшнее врага и антисоветского героя (вполне понятного во всех своих проявлениях, даже в противоположно-направленной векторности), — то есть если бы, не объявился советский антигерой.

Так вот.

Если теперь вернуться к проблеме возможности сведения на пространстве одной сцены двух Ерофеевых (опять оговорюсь, со всеми особенностями как лично-стилевыми, так и культурно-возрастными), то оба являют обретшего дар самостоятельной авторечи, самоартикуляция, советского антигероя советской героической литературы с набором всех словесных, идеологических и поведенческих клише (то есть иконических образов-предметов), но размытых, раздробленных и перекомпонованных, используемых самым неиконическим способом. (То есть — некий ужас, могущий только присниться Кавалеру Золотой Звезды.) Надо заметить, что поскольку этот антигерой был загнан в такие неартикулированные тверди, то проявление его проходило некоторыми стадиями отслоения, порождавшими на каждой стадии некий промежуточный гибридный тип культурного сознания от Дудинцева через Гладилина, Аксенова, Синявского и некоторых других — до Ерофеевых.

Вместе с этим антигероем пришли в литературу и отторгнутые, не существующие для советской литературы стороны жизни и языка, то есть «небытие» советской литературы. Соответственно, советский антигерой стал и наследником советской антитрадиции — Достоевский, Сологуб, Розанов. То есть, если анти помножить на анти — получится герой традиции Достоевского, Сологуба и Розанова.

И если Ерофеев Первый, являясь антигероем советской литературы, в своем литературном и культурном самосознании так и мыслит себя положительным героем в ряду положительных героев упомянутой нами традиции, то для Виктора Владимировича подобное уже утратило привлекательность и смысл. Вполне свободно и даже нахально распоряжаясь своим имиджем «анфан террибль» с известной добавкой такого «инфернального», в глазах всякого русского, элемента, как явная игра с аллюзиями и заимствованиями из западных отравленных источников, он является уже как бы ночным кошмаром не только Кавалеру, но и Алмазному венцу, Зубру, Тяжелому песку и пр. (Кстати, именно описанная буквально в последних строчках этого сочинения разница между двумя Ерофеевыми и укладывается в формулу «Этот Ерофеев вам не тот Ерофеев».)

Что касается последней формулировки «Ударим Ерофеевым по Ерофееву», то я знаю, есть охотники до воплощения ее в жизнь, но время, как мне кажется, еще не пришло, да и ведь Сорокин, Рубинштейн, Кибиров, Холин, Некрасов, Харитонов, Кабаков, Булатов, Чуйков, Монастырский, Сухотин, Орлов, Лебедев, Бойс, Уорхол, Гундлах, Ануфриев, Захаров, Звездочетов, Комар, Меламид, Соколов, Лимонов, Брускин, Дышленко, и Гаврильчик, и Тарасов, и Хаген, и Пивоваров, и Мироненко, Кривулин, Попов, Гереев, Коваль, Липский, Рамакришна, да и я сам, пожалуй.

Вот.

Я же говорил, что не по делу.

Не могу молчать, но и сказать нечего [о Леониде Пурыгине] 1990-е

Название сие, перенесенное, скажем, из сферы культуры в сферу артикуляции религиозного и мистического опыта, напомнит нам формулы апофатических постижений, перенесенные опять назад в зону культурно-эстетическую (но сохраняя на себе пыль, некую теневую память и отсветы этих предельных усилий), <которые> как бы открывают нам возможность (собственно, возможность всегда открыта, но как бы освещают, оправдывают эту возможность) неких боковых конгениальных усилий в описании неких феноменов культуры, этих усилий на боковом пути при невозможности нагнать этот феномен, следуя ему в хвост, то есть по-простому, когда действительно сказать нечего, а молчать тоже ведь не всегда возможно.