Мысли

Естественно, тексты данной книги в пределах конкретных авторских стратегий являются если не частным случаем, то, во всяком случае, только частью их более обширной деятельности. Они возникли на пересечении этих стратегий, общекультурных тенденций и социокультурного феномена под титлом: Пушкин.

Обозначая это как «феномен Пушкина», мы имеем в виду некую многопространственную виртуальную конфигурацию, состоящую из множества фантомов Пушкина — академический фантом Пушкина, государственный фантом Пушкина, народно-патриотический фантом Пушкина, западнический фантом Пушкина, литературоведческий фантом Пушкина, духовно-квазирелигиозный фантом Пушкина, иронически-травестийный фантом Пушкина, авангардно-неглижирующий фантом Пушкина и многие возможные, либо уже реализованный фантомы. Именно множественность подобных фантомов и создает многомерность образа Пушкина в русской культуре.

Ну и, конечно, добавочная, все перекрывающая страсть их адептов, почитающих, что имеют дело с неким реальным Пушкиным, добавляет этой конструкции еще и некую драматургическую динамичность взаимных препирательств, укоров, поношений и анафем.

Вот тут и возникает необходимость в скромной, настойчивой и рутинной культурной (а не исследовательско-литературоведческой), апроприирующей и пластифицирующей работе, которой мы и занимаемся.

Что бы я пожелал узнать о русской поэзии, будь я японским студентом [95] 2001

Возникает естественный вопрос: почему это мне вдруг и так сразу быть японским студентом? И, буде так станется, почему японскому студенту мне предпочтительно станет поведать именно о русской поэзии? Ну, с русской поэзией — понятно. А почему бы и нет? Тем более, что в ней, сохранившей достаточную языковую и поведенческую архаичность, в наибольшей, может быть, степени и чистоте в современном расплывающемся и взаимоперекрещивающемся мире сохранились черты национальной культурной идентичности. Может быть. Во всяком случае, смею верить и имею смелость в том вас уверять. То есть мне сие потребно для свободы поведения, решительности утверждений и простительной ограниченности в пределах данного задуманного текста.

Сам же данный текст получился весьма заковыристым как по причине и месту его конкретного возникновения, так и по причине последующих попыток объяснить хотя бы самому себе все эти привходящие обстоятельства. Конечно, можно было бы упростить до уровня неких постулатов и их минимальной расшифровки. Но мне подумалось, что именно это переизбыточествующее развертывание неуверенного в себе текста с многочисленными оговорками, отбеганиями и забеганиями вперед, само, если можно так выразиться, агрегатное его состояние гораздо больше может сказать о сложности не поддающейся простому изложению проблемы и ее нынешнем состоянии, чем сухие и недостоверные как бы логические вроде бы выкладки. Посему, если вам достанет на то выдержки…

Теперь обратимся к ни в чем не повинному японскому студенту. Ну, во-первых, он ни в чем, действительно, не повинен. Во-вторых, он даже, по сути, и не японский студент. В-третьих, кому же еще поведаешь о русской поэзии в полнейшей его невинности относительно сего предмета и в смысле географическом и историческом, и культурном, и языковом, да и любом прочем? Ясно дело, для отыскания некой отстраненной, неведающей, наивной точки зрения на нас и наши как бы естественные и замыленные в этой естественности проявления, в ее как бы первозданности, нам же самим раскрывающей наш смысл и значения.