Мысли

И все это знали. И люди знали, и поэты знали, и начальство знало, и главное начальство знало, самое главное начальство знало, и заграница знала, и история знала, и история Средних веков знала, и история Древнего мира знала, и география знала, и небеса! небеса! небеса знали! В общем, всем все было ясно. Правда иногда соблазнишься, но сразу опомнишься, подумаешь: так ведь он же официальный! нельзя! совесть не позволяет! да и друзья! да и морально-общественные обязательства! да и трансцендентная суть избранной позы поэтического лица не позволяет! — а чего не позволяет! — а изменить выбору даже малейшим колебанием! — колебанием чего — принципа предпочтений как одной из главных составляющих артикуляции! — артикуляции чего? — да всего того же! — так бы сразу и говорил! — а я чего говорил? — да хуйню разную! — это со мной бывает. В наше время, когда жест в маркированной зоне культуры квазиматериально значим не меньше, чем его традиционно самодовлеющая материализация (вот это правильно говоришь! — а раньше? хуйню какую-то нес! — ну ладно!), — это уже есть эстетика плюс этика, то есть, в сущности, все, и, соответственно, этим всем поступаться нельзя.

Так вот.

Кстати, очерченность поэтической позы, опережающей (не в масштабе креативного времени, а культурно-презентативного — какого? — презентативного! — это что, от «презента», что ли? — а я думал, ты скажешь «презерватив» — и от него тоже! — это что, подарок такой? — да, товарищ майор, в некотором роде, как бы дарить себя будто бы людям, то есть приносить себя в дар! — это как бы жертва? — да, да, товарищ майор! в жертву! в жертву! до конца! до последней жилочки! кровиночки! капли крови! желчи! смерть! смееерть! смеееррррттть!!!!!!) — так вот, когда очерченность поэтической позы опережает в восприятии читателя образ поэта, сами поэтические тексты, работа в образе и с образом поэта становятся одним из интересных явлений в современной советской поэзии. Приведу в качестве примера метабеллетристическую истонченность Рубинштейна, гиперлирического обитателя советских реалий Кибирова, безумного литературного простака Туркина, мрачного Гуголева, всеядного вольного стилизатора Пепперштейна (Пивоварова).

Нынешняя ситуация с размыванием четкой границы между официальным и неофициальным усложняет и работу авторов, для которых материал, с коим они работали, четко делился на «свой» и «несвой», и степень отчужденности от него, игра с дистанцией были одним из основных способов вхождения в образ и выхода из него на глазах удивленных зрителей. Может быть, потеря ориентации привычного (за полстолетия-то!?) квалифицирующего взгляда является наиболее симптоматичным признаком перекройки языка, новых границ между «своим» и «несвоим» (какого такого квалифицирующего взгляда? — а все того же, даже взглядов! — взглядов? — ну, да, того и этого! — ясно!).

Так вот.

Параллельно с тем, что у неофициальных поэтов и литераторов, работавших с советским языком и реалиями, несколько ослаб, потускнел, приспустился, что ли, интерес к ним (героический период работы со всем этим, кажется, счастливо миновал, теперь можно жировать на всем этом), а у официальных интерес, в связи с безумной дозволенностью, резко, даже гипертрофированно, возрос, то на некоторой сближенности стадий (ослабления интереса одних и возрастания других) результаты этого совпадения для глаза неквалифицированного совпадают во многом — совпадают? — да, да, но неспутываемы все же! нет! — а как же это? — а поэтическая поза! — и что? — а то, что надо подумать!

Хотя есть, и даже много, и даже больше, и даже в подавляющем количестве поэты более, и даже совсем, и даже сугубо традиционные. Но им тоже думать надо. Всем думать надо. Так ведь прежняя спасительная (в высшем, а не в нижнем, материальном смысле) поза противостояния нынче уже не столь заведомо выигрышна, как и с другой стороны — поза официальная нынче сомнительна и для самой официальной культуры. Это же касается и позы полуофициального литератора. Пока, правда, приходится судить: по-прежнему замечательные бывшие неофициальные поэты (Некрасов, Гандлевский, Айзенберг, помянутые выше Рубинштейн, Кибиров и др.); по-прежнему интересные бывшие полуофициальные поэты (Парщиков, Жданов, Еременко и др.); по-прежнему официальные поэты и др. И все эти «по-прежнему», раньше разведенные самым радикальным способом по самому образу жизни в литературе и жизни в жизни, нынче как ни в чем ни бывало встречаются на одних эстрадах, в одних сборниках, в одних собраниях, за одним столом (последнее, правда, реже), и кто их всех разберет! — кто? — кто-нибудь! — кто это? — может, ты? — нет, нет, не берусь! — вот, вот и все так! а я вот берусь! — но ведь не по качеству же! — о нет! и раньше определять степень гениальности было делом других, более, чем мы, гениальных людей! а мы о сетке! — сетке? — да, сетке квалификационной, чтобы хоть что-нибудь понять можно было! — а-а-а! в этом смысле и название надо понимать?! — да-да, именно в этом смысле: Минута — и перед мысленным взором нашим поэты свободно потекут!

Примечания: