Мысли

Свои театральные навыки Евгений Владимирович как-то пытался использовать для подрабатывания денег, работал на полставки на кафедре психологии МГУ над исправлением заикания. На работу не нужно было ходить регулярно. Я приходил к нему, мы сидели во дворе на скамейке напротив памятника Ломоносову, обсуждали какие-то литературные проблемы.

Харитонов был достаточно честолюбив. Он жил в постоянном ощущении собственной избранности. Он рассказывал, что рос в семье двух женщин, которые его баловали, поэтому он получил воспитание этакого великосветского барчука, демократичного по-барски, снисходительного и доброго ко всем. Он обладал ярко выраженной элитарностью характера. Была заметна определенная дистанция в отношениях Харитонова со своими учениками, он их не отталкивал, но держал строгую ранжировку: он и они.

Мне представляется, что разница между его бытом, достижениями и самоощущением избранничества, конечно, очень угнетала Харитонова. Он говорил, что ему уже сорок, а у него нет ни одного опубликованного стихотворения. У меня было опубликовано на Западе два-три, что, в общем, немногим нас отличало друг от друга, но и на это Евг. Влад. реагировал очень болезненно.

Гомосексуальная среда, конечно, затягивала Харитонова, но одновременно и тяготила. Он не раз говорил, что он не может найти в ней ощущения домашнего уюта, ласковости, идущих от его женского воспитания. Именно дискомфорт от недостатка женского душевного тепла заставлял его пускать в свой дом женщин, хотя энергетической средой, жестоко-энергетической, оставался для него гомосексуальный круг.

Я думаю, что его личные знакомые, с которыми я совершенно не общался, подбирались, в основном, из театральной тусовки. Это был прежде всего такой довольно большой коллектив, пользовавшийся определенной популярностью в определенных же кругах, с постоянно менявшимся составом — «Последний Шанс». Из литературной среды в это харитоновское «братство», коммуну почти никто не вступил. В какой-то мере его учеником можно назвать Климонтовича. Харитонов ни в коей мере не пытался вовлечь в свои «групповые отношения» ученичества и наставничества людей, которых он считал своими коллегами, партнерами по литературе, литературным беседам.

Дом Харитонова я запомнил постоянно наполненным народом, женщинами, в том числе. Кстати, его отношения с женским полом были полны каких-то сложностей, поскольку они знали о его гомосексуальности, но каким-то образом на него претендовали. Я помню истории с молоденькими девочками, которые дулись на Харитонова, но он относился к ним очень снисходительно, хотя, конечно, все это нагружало его психику.

Вообще, человек он был нервный, и эта нервность накапливалась, разрушая сердце. Он не давал ей выхода, почти не пил, никогда не напивался «до посинения», у него не было истерик. Я думаю, если бы он проявлял свои характер более открыто, не смиряя постоянно своих эмоций, ему было бы легче. Все шло к инфаркту, все симптомы говорили об этом, он часто жаловался на сердце. Наверное, у Евг. Влад. было почти физическое ощущение подобного исхода, потому что незадолго до смерти он с какой-то совершенно непонятной окружающим спешкой собрал все свои рукописи и объединил их в том «Под домашним арестом», сделав с него несколько копий.

Каким-то образом он все время пытался переправить свои рукописи на Запад. Но дело в том, что тогда основными «передатчиками» могли служить люди, снискавшие определенную известность, шестидесятники, для которых сама тема харитоновских произведений была за пределом не только литературы, но и нравственности. Литературный гомосексуализм был для них нонсенсом.

Харитонов первым стал писать столь откровенно на гомосексуальные темы, до него многие писатели пользовались какими-то кодами, которые могли быть прочитаны далеко не всеми. Допустим, в «Чевенгуре» есть несколько гомосексуальных сцен и описаний, которые мы не хотели принимать такими, как они есть, искали какие-то социальные подтексты, иносказания, объяснения их авангардными приемами.

Харитонов начинал писать, совершенно не ведая о существовании тех истоков, к которым мог себя ретроспективно редуцировать. Конечно, произведения авангардистов 20-х годов каким-то образом доходили до читателя и в то время. Он учился во ВГИКе, тогда это был достаточно элитарный институт, и там ему могли попасться тексты Вагинова, обэриутов, какие-то переводы Пруста, которые в дальнейшем оказали определенное влияние на его творчество. Кстати, при чтении Харитонова параллели с Прустом возникают не случайно: его прозе тоже характерна акцентация на этой теме и разработка ее в качестве стержня отношений между людьми.

В дальнейшем, когда он уже вполне сформировался как писатель, Евг. Влад. сам пытался как-то определить свои корни. В 1978 году он первым дал мне почитать Добычина, он часто ссылался на Егунова, я не знаю, насколько он был с ним связан и были ли они знакомы…