Мысли

А ощущение полной исчерпанности драматургии, стратегии и личностного начала подвигает художников на попытки обнаружить нечто новое (в общем, зачастую это ощущение и есть первое основание, недостаточное, правда, для креативного конструирования, но свидетельство!), однако, зачастую само желание опережает возможности и более инерционную практику художественного делания, в страстном желании нового, интерпретируемого как новое, на самом же деле являющегося воспроизведением привычного, с некоторой степенью как бы медикаментозного интенсифицирования отдельных элементов, выявляясь в нагромождении дискурсов, попытке отыскать новые возможности шокинга либо еще незадействованные дискурсы, что есть просто воспроизведение стратегийно-дискурсивного поведения. Некие же вздрагивания и темноты в предельно удаленных областях дискурсов (по причине ли неотдавания себе отчета в этом, или по причине рождения и обретения себя в пределах конституированной культурной ситуации, нерефлектируемой и воспринимаемой как внутренняя соматика) воспринимаются как возможность обретения новой онтологии.

Представляется (с огромным количеством оговорок, по поводу личной, да и вообще всеобщей, слабости профетического зрения), что новое можно было бы искать в несколько ином, вернее, даже совсем другом пространстве, как бы сжав весь предыдущий культурный опыт и практику в точку и выстроив (вернее, это нужно понимать в безличном или даже страдательном залоге — будучи выстроенным, скажем) его драматургическое отношение (если, скажем с опаской, вообще принцип драматургического строения и развития культурного эона не есть закономерность, возникшая в пределах ренессансно-гуманистического типа культуры, и если предположить, что мы, наряду с концом большого авангардного и, конкретно, постмодернистского менталитета, присутствуем и при конце большого сознания гуманистического, за пределами которого подобный принцип вообще не работает), так его драматургическое отношение с неким новым участником, элементом, партнером драматургического действа в новом пространстве, возможно, сейчас уже и наличествует, но воспринимается как глубоко маргинальное. Возможно также, <что> нечто новое и обнадеживающее может быть типологически сходным или даже инициированным зеленым движением как менталитетом этического самоограничения, сдерживания, переносящим акцент с экстенсивности на интенсивность. Перевод этого в категории культурно-эстетического наталкивает, в первую очередь на возможную практику смирения, то есть умаления себя до чего-то, поначалу внешнего и идентифицирования себя с ним, принятия на себя его мерности, то есть поначалу, скажем, одного из дискурсов (я отнюдь не посягаю на толкование этого термина и практики в пределах духовного и этического делания). И тут, конечно, встает проблема развертывания, разработки его, выбранного дискурса, мощностей (как бы внутреннее развертывание, актуальная бесконечность), дающих возможность в его пределах разыграть богатую драматургию, то есть отыскание внутри его полюсов этой драматургии, — проблема внутренней бесконечной делимости, интенсифицирования и в далекой перспективе (о которой нам и помыслить невозможно по причине ограниченности нашего существования, да и отсутствия адекватных способов помысливания этого пространства), так вот, это помысливание, развертывание этого помысливания как процесса и есть драматургически-последовательное раскрытие его, то есть только если и не в конце, то уж, во всяком случае, только в самом апогее его развертывания, эта драматургия и является как понятое и осмысленное (явление ее). Конечно, я люблю мыслить логически (да и не только я, иначе бы кому бы я предназначал эту статью, так сказать, апеллировал бы), но именно здесь вот эта привычка беспредельно подводит меня! губит! просто рушит в бездну какую-то! Надо ведь быть по-простому инфицированным этим.

Затем представляется, что ужатие до уровня одного дискурса (как начальная стадия, с небольшим, предшествующим ей раскачивающим механизмом мерцательности) будет иметь своей целью отнюдь не ужатие всех прочих до одного, то есть не проблема информативности, но сама нравственная драматургия ужатия и будет стратегией, которая в своей динамике обнаружит напряжение между дискурсом и его телесностью, то есть пространством предположенной возможности его функционирования как развертывания и насильственности. Именно телесность, и не только транспонированная в драматургию метафорической телесности говорения на пределе дискурса, станет проблемой и проблематикой нового культурного менталитета.