Мы вышли рано, до зари

— Да, Паша. Не зря, значит, мы родственники. Я нынче почти про то же самое думал. Слушаю тебя и удивляюсь. Люди стали думать, да о чем! О таких, прямо скажу, мировых вопросах! Тут у меня, Паша, стишки наклюнулись. Сейчас, думаю, закончу сапог и сяду за эти стишки. Сел. Не-е. Не пошли как-то. Тогда я стал Ленина доставать. Думаю, у него поднастроюсь, и пойдет дело. А пришли стишки эти оттуда, откуда у тебя собралась картина. Тяжелая картина, невеселая история. А ты думаешь, откуда Ленин взялся, почему это он задумал перевернуть мир? Все оттого же. Нельзя так жить, как жили все века. Горе да слезы! И ты ж про то самое говоришь. Веками люди жили так, до того дожились, что Федор Михайлович Достоевский стал объяснять: все родились для страданий. Вот какое дело. А Ленин не так решил. Не для страданий, только надо перевернуть всю жизнь. Перевернуть перевернули, а вот ты говоришь — кругом опять слезы. Правда, уже другие слезы, дак все равно соленые. И эти и другие, никаких слез но должно быть. Останутся только слезы радости. Такие ж тоже бывают, Паша. Ты знаешь историю? Теперь людей незнающих нету. Не сам читал, дак слышал по радио, по телевидению. Можешь назвать хоть одно государство, какие были раньше, да и нынешние на Западе, — чтоб поставило перед собой такую задачу: никаких слез, кроме слез радости. Чтоб ни войны не было, ни убийства человека, ни гнета, ни обиды ни для кого, никакого горя и даже болезней. Не назовешь. Мечтали об этом? Да, хорошие люди всегда были. Но одно дело мечтать, другое — делать. Просто планировать. А мы, Паша, планируем все это. Правда, сперва думали быстро справиться. А потом увидели, что дело это трудное и не сразу его сделаешь. Терпение и выдержка должны быть у нас. Не у всякого хватает терпения и выдержки. И вот тут подумаешь, как надо нам жить. Как? Твой отец жил вроде, хотел хорошо сделать, ну, себе, своей семье копил, я слыхал, после смерти нашли вы мешки с добром на потолке. Копил. Зачем, кому нужны эти пиджаки, штаны, шерсть — мешки целые, все равно моль побила. А он на это жизнь положил, даже коней крал во время нэпа, конокрадом был. Ну, постарел, стал догадываться, что копить ему незачем. Зачем копить уже старому? И все ему сделалось неинтересно. Жить заморился. Как он говорил? Заморился жить, Федор Иванович. Не хочу. Ничего больше не хочу. Заморился потому, что зря жил. И вот другой случай возьмем. Я. Калека, пускай. Но я не заморился. Мне хочется, Паша, пожить побольше. Почему? А рассуди сам. Кому ж еще жить, как не нам? Мы для чего коммуну затеяли во-он еще когда? Для людей. И жить для людей надо. А так, чтоб себе, — это, ясное дело, живешь, живешь, да и заморишься. Тащишь в гору свой крест, тащишь, а — зачем? Себе? Да ну его к свиньям. Бросил, и все. И все ни к чему. Заморился. А там, там и похуже этого. На Западе возьми. Там люди лишние. Как так? Как человек оказался на земле лишний? Никто не поймет. Почему этот не лишний, а этот лишний? Тут нехватка в людях, а там — лишние, без работы сидят, дела для них не находится на земле. Вот тебе и на! Дела для человека нету на земле. Живи как хочешь. Тут подумаешь, поломаешь голову. Мы ж ушли от этого и от другого-третьего уйдем, раз поставили себе задачу. Или тот же эксплуататор. Чего старается? Кому деньги наживает? Себе. Себе живот набивает. Ну, набил. А дальше? То-то и оно, что дальше нечего, некуда стремиться. Не два же, не три живота. Всего один. Набил — и ложись помирай. Зачем жить? Ну зачем? Вино свое выпил, уже доктора больше не велят. Вино отпадает. Сладкое все свое поел, тоже доктора не велят, а то сладкая болезнь сахарная в могилу сведет. Ну что еще? Бабы, самые сладкие, можно за деньги достать. А к чему они, скажи? Уже не того, отъездился, больше — все, забудь это дело. Годы прошли. Крышка. Ну и что? А то же самое — заморился жить. Ничего больше не хочу, скажет этот эксплуататор, и не могу, все, скажет он, заморился. И все зря. Жалко, конечно. Все же человек он, хоть и буржуй, с ногами, с руками и, видать, не с такой уж дурной головой, раз капитал сумел нажить и над людьми подняться. А жалко потому, что сызмальства некому было надоумить, что жить не себе надо, а людям. Тогда и слава, и радость, и жить охота без конца, и помирать не страшно. Люди не забудут.

— Значит, Федор Иванович, я для себя живу? Вы к этой кучке и меня подвернули?

— Нет, Пашка, ты особая статья. Я о тебе с Сережей разговаривал. Ты другой, наш человек, и полезный притом.

— Я, Федор Иванович, чужого не брал, не крал ничего. А что жить хочу хорошо, в этом и государство заинтересовано. Вот посадите меня хоть в коммунизм, я и там ничего лишнего не возьму. И музыку я заработаю, и книжки с картинками, и соловья на батарейке, а лишнего ничего.

— Я тебе верю, — серьезно сказал Федор Иванович, будто от него зависело, посадить Пашку в коммунизм или не сажать его туда. — Верю, Паша.

— А что ж за стишки, Федор Иванович? Раньше в стенгазетку помещали, когда я еще работал в Цыгановке. А теперь? Неужели про это?