Мы вышли рано, до зари

— Что ж тогда мне говорить? Не-е, Паша, не-е. Ты ж с ученым дружишь, как же без книжек? Нельзя.

— Этого-то, Егора Ивановича, всего прочитал, и Валька прочитала, этого мы читаем, а так чтоб другие какие — некогда.

— Не тянет?

— Как сказать? Тянет, да некогда. А потом, Федор Иванович, не все в книжке прочитаешь. Пришла тут эта Анна, вся заплаканная, сын объявился, а Манютенок не признает, иди, говорит, как жил, так и живи, ты нас не знаешь, и мы тебя не знаем. Ну, слёз полный двор. Лег я поспать после обеда, а не могу. Начал думать. И вас, Федор Иванович, вспомнил, и других, и вот не пойму. Когда все кончится? Счастья у людей нету. Что, специально так сделано? Чтоб люди были несчастные? Отец мой, ваш двоюродный, как жил? Одно сплошное горе. Дальше, там, где Ксения теперь живет, кто там жил? Брат же ваш, так? Он где? С голодухи помер, давно, правда, а дальше за Ксенией, рядом с вами, тут тоже жил ваш брат, ученый был, ветеринарный доктор. Спился. Все ж угощают, у кого скот болел, каждый день пьяный. Пришел зимой поздно и сильно выпимши, а жена не открыла, ну и замерз на дворе. Вы ж все это лучше меня знаете. А вы? Как вам жизнь досталась? А Баша, Андрей, тетка Нюрка? Сынов поубивали, и все пошло прахом. А Карнаевы? Гришка и Еремка пропали на войне, старики погоревали ды и померли. Вот беру всех — и кругом беда. А я думал, что все мы для радости пришли. Зачем же появились на свет? Бедствовать? Не может этого быть. А не получается. Отчего? В книжках Егора Ивановича ничего про это нету. Ды и у Ленина тоже, наверно, нету. Вот вы за новую жизнь боролись, а что получили сами? Понятно, враг, немец, пришлось. Понятно. Дак у одного немец, у другого — спился, замерз, у третьей — замуж не так вышла, а дите кудай-то девать надо, а он тоже человек, вот вырос, пришел к мамке, а тут ему «уходи» говорят. Там война, там голод, там никто не виноват, а счастья нету. Отчего? Я прожил. Что я, радовался? Да? По телевизору тоже ничего не отвечают. По телевизору я вижу — кругом, на земном шаре, и того страшней. Война когда кончилась, а всё убивают, дети голодают, люди живут под открытым небом, в лохмотьях, грязные, немытые, бездомные. Да и сами американцы? Что, радуются? Есть, конечно, может, и радуются, да не так их много. Что ж на земле делается? А я понимаю, что не для этого люди появляются на земле, чтоб только горевать, плакать ды голодать. И вы ж строили нашу жизнь не для этого. Когда ж дело придет? Ну, я хорошо живу, дак годы мои прошли, хорошие. А как прошли? Так же, как и у других.

Федор Иванович закрыл том Ленина, положил на него обожженную руку и слушал, не шевелился. А Пашка никак не мог остановиться.

— Вот народился человек, такой чистенький, глазками играет, ага, ни прыщика, ничего нету на ём. Растет. Бегает. Вот и бегал бы. Потом пионером стал, в комсомол пошел, учиться стал, женился, навел детей, опять дети чистенькие растут, и все хорошо кругом. Ну ведь не бывает так. Всюодно чтой-то случается, и все начинает протекать уже не по писаному, а кувырком, со слезами, с мучениями. Как же? Когда-нибудь время придет? Или так природа сделана? Не может этого быть. Не верю в это. У меня гараж обклеен картинками. Глядишь, сколько там хороших, чистых барышень понарисовано, сколько мужиков чистых, сколько хорошей природы понарисовано. Все вроде для радости. Поглядел бы кто другой, не с нашей земли, подумал бы: вот живут люди. Живут! А? Федор Иванович?

— Хочешь, Паша, чаю? — грустно спросил своим фальцетом Федор Иванович. — Настя! — крикнул на кухню. — Сделай нам чай, Настенька! А ты, Паша, думаешь, зачем это я Ленина взял? От нечего делать, да? То же самое, Паша, эти же вопросы стали появляться у меня. Раньше некогда было, я про до войны говорю. Раньше все «давай, давай», все планы выполняли. После… уже как-то по привычке, не думалось ничего такого. А вот последнее время, ты знаешь, стал задумываться. Почему? Потому, видно, что времени уже много прошло, а результаты еще не налицо. И вот Ленина взял. У него-то, Паша, все есть. И на твои вопросы есть ответы. Потому что он всю жизнь про это думал.