Мы вышли рано, до зари

Пообедал Пашка и отправился в свою комнату, на кровать лег в брюках. Так он всегда отдыхал после обеда. Хотел заснуть на часок, не спится… Муха садится на голову. Поднялся, убил мухобойкой. Опять лег, рубашку скинул, в майке прилег. Закрыл глаза, открыл и — ничего, как вроде и не хотел спать. А ведь спешил, думал прикорнуть на часик. Встали-то рано, чуть не до солнца. Ну ладно, нехай не спится, так полежу, на спину повернулся, стал в потолок глядеть. И чтой-то эта Анна из головы не выходит? Плачет. Подумаешь — плачет. Что ж он, слез не видал? Слава богу, повидал слез этих. Но сон пропал. Голова кругом пошла, от Анны к себе, к Вальке, к Федору Ивановичу, потом за угол, к покойным теперь уже дяде Андрею и к тетке Нюрке, других знакомых перебрал в уме, и что-то получалось, никто не живет, не жил как надо, как хотелось кому. Со стороны поглядеть — все в порядке, а коснись — слезы. Отчего? Уж куда лучше сами живем, и дом, и в доме, а ведь годы, самые сладкие годы — вон где, пролетели в нужде, в нескладицах, в неустройствах. А вспомнить отца, там вообще сплошное горе луковое. Чего только не перенес старик. И голод, и холод, и конокрадом был, рассказывал, при нэпе еще, били не один раз за конокрадство, и в тюрьму попал по ошибке, безвинный, чуть ли не отдал концы в этой тюрьме, пока разобрались, что невиноватый. А уж в последние годы и пенсию получал, и все хорошо дома, а жизнь-то прошла вся. Уже заморился жить. Ничего, говорил, не хочу, а ведь шустрый был, ко всему интерес имел. Заморился и без всякой жалости помер. А Федор Иванович? Живой еще. А что за жизнь? Был директором, поясок кавказский носил с набором, а что получилось? Немцы хотели сжечь, не сожгли, калекой оставили. Не тужит вроде. Но какая ж это жизнь? Тоже поломанная. А тетка Нюрка, покойница, много прожила, а что видела. Ребят поубивало на войне, остались одни с дядей Андреем да Верка с пьяницей мужем. Как она говорила? Живем, говорила, дюже добро, а счастья нету. Да что ж это такое? То кто-то виноват, а то и не виноват вроде никто.

Складывал Пашка в голове разные жизни, и все никак не получалось того, что должно получаться. Вот и Анна. В магазине работает. Пашка не верил в честные магазины, хоть чудок, а подворовывает, если даже не это, дак на усушку, утруску и другое проценты даются, на одних процентах можно жить припеваючи, а вот опять сын этот. Перевернутая была раньше жизнь, теперь отдается, опять слезы. А как же дальше? Дальше должно все лучше и лучше. Должно? Должно. И все для этого делается, но вот примеров никак не подберешь. Может, только Ларины. Там, у сестры, как будто полный порядок, не дюже еще старые, и все чин чином, девчата хорошие, про работу думают, не про баловство. Ну, время подойдет, как повернется дело? Ничего сказать нельзя. Может, тоже какой-нибудь алкоголик подвернется, испоганит первые молодые годы, а там иди наверстай. Можно наверстать, а можно и нет, опоздаешь, как мы с Валькой. Были б годы — другой разговор! А переиграть ничего нельзя. Второй раз жизнь не дается. Может, нынешние молодые переломят судьбу, повернут в хорошую сторону? Кто его знает! Может, получится, а может, и не получится. Бабушка надвое сказала. Должно бы получиться. Сколько ж люди должны бедствовать?! И хорошо б у нас, в Цыгановке только, а то ведь и дальше так, не дюже уж складно. А если взять в международном масштабе, тут и говорить нечего. Когда ж у человека полное счастье будет, когда? Вот вопрос. А кто ответит? Вот именно.

Пашка поворочался с полчаса, не может уснуть, хоть убей. Поднялся и, сидя на кровати, закурил. Крепко затянулся, медленно выпустил из ноздрей дым, и все. Поднялся, сунул ноги в шлепанцы, вышел на кухню. Эти все сидели.

— Ни хрена не заснул. Из-за тебя, Анна.

— Ты вот что, — сказала Валька. — Я счас провожу Анну ды с Манютенком с ее поговорю, а ты к Федору Ивановичу сходи. Сестру видела, обижается Федор Иванович, забыл, говорит, а все ж родня. И то правда, забыли калеку, а он тебе не чужой.

Пашка почесал затылок.

— Ну че ж, надо сходить.

Как был в этих брюках, в каких лежал на кровати, надел ту же рубашку и вышел, закурив новую сигаретку. Калитка у Федора Ивановича открыта, не стал стучать. И в переднюю без стука вошел:

— Можно к вам?

Федор Иванович сидел на своем креслице, но был повернут к шкафу с книгами. Сидел на троне своем, читал.

— Читаем, Федор Иванович?

— А больше и делать нечего старому человеку. Здоров, здоров. — Руку подал. — Трудовой день кончился, слава богу, можно и почитать. А ты садись, Паша, проходи. Чтой-то забыл меня совсем.

— Да вот и я думаю, забыл совсем родню, надо сходить. Вот пришел. Как живете, Федор Иванович? Чего читаете?

— Затеялся тут с одним делом, Паша, и вот взял опять Ленина, старые его работы. Поднастроиться хочу.

— Ага. Понял. Мое упущение, у меня Ленина нету. В свое время не пришлось, а теперь вроде ни к чему.

— Это зря, Паша. Никогда не поздно.

— Может, и так. Только теперь больше телевизор гляжу, а читать некогда. Знать, старею, Федор Иванович.