Мы вышли рано, до зари

— Если, Паша, по-серьезному, то да, про это. Ведь дело какое? Вот решили мы вывести людей, видим, где свет этот горит, идем куда надо, а трудно идти, не так, как сперва казалось. Дорога не торная, никто и не показывает впереди, никто не идет, мы первые, мы впереди. Вот и получается. Ищем дорогу, пробуем и так и так. Бывает, и ошибаемся. Не-ет, это дело непростое. Ты знаешь, Паша, если глядеть только в одно место, в точку, все поймешь неверно. В точке может все быть. И эти слезы пока, и другое. А когда поглядишь на все, как все движется, на весь путь, вот тогда поймешь, от чего мы ушли и сколько уже прошли. А ведь есть такие, что за точкой не видят пути нашего и давай панику подымать. Тут, конечно, сами мы тоже виноваты. Уж больно громко кричали: даешь коммуну! В коммуне остановка! Помнишь, пели? Мировая революция прямо за углом ждала нас, к этому привыкли. Оказалось, не так. Потом опять начали спешить, посулили к восьмидесятому году коммунизм. Год прошел уже, а дел еще во-он сколько. Теперь мы поумнели. Голова трезвая стала, а люди привыкли надеяться. Раз обманули, другой раз — это без последствий не проходит. Не то чтобы обманывали мы, а сами обманывались, так будет правильней сказать. Но все же идем-то первые, это как раньше. Это ж наша гордость, а не только объяснение ошибок. Надо уметь этим гордиться. Вот о чем стишки пришли.

— Прочитайте, Федор Иванович.

— Это можно, не все еще написалось, но почитать можно. Это, Паша, я готовлю к празднику, к ноябрьским, опять для нашей стенгазеты, — Федор Иванович достал тетрадочку с полки, где книжки стояли, полистал, покашлял в кулачок. — Ну вот.

Мы вышли рано, до зари,
Еще над миром было тёмно,
Свободы вольной пахари,
России-Родины огромной.

Приостановился, на Пашку поглядел выжидательно, и Пашка отозвался:

— Вы, Федор Иванович, по-нашему говорите, т ё м н о. В стишках по-нашему не положено, скажут, неграмотно, по-деревенски.

— Пусть, Паша, говорят! В стишках все допускается. Я по Некрасову знаю. Ну, слушай.

Далёко было до утра,
Весь мир лежал еще во мраке,
А мы под громкое «ура»
Уже поднялись для атаки.
И покачнулися века,
И троны ночи обвалились,
Поднялась с кумачом рука,
Глаза Истории раскрылись.

Пока до сих пор дописал. Дальше нету пока.

— Спасибо, Федор Иванович. Спасибо.

— Дак, Паша, я по-родственному, ты ж свой человек. Ну, а по качеству? — Федор Иванович хитровато и вроде несмело выглядывал в щелочки глаз и голову чуть набок поставил. Видно, ждал Пашкиного отзыва, волновался.

— По качеству… Какое же качество, когда так здорово. Мы вышли рано, до зари! Это кто прочитает, сразу запомнит… Как же они, гады, сжечь вас хотели?! Сжечь человека, такую голову сжечь!

— Ладно, Паша, про это. Всех не пережгешь. Человек сильней зверя. А фашисты — это ж звери повылазили из человека. В науке называется — атавизм. Как вот бывает, у кого отросток хвоста вырастет, это только доказывает, что раньше был зверь, потом стал человек. Ошиблась биология, и вырос хвост, а история ошиблась, фашист вырос. Это последние ошибки. Не допускать такие ошибки — тоже входит в нашу задачу.

Пашка поцокал языком по-кавказски, головой повертел туда-сюда, а сказать ничего подходящего не мог. Он только повторил еще раз:

— Мы вышли рано, до зари… Спасибо, Федор Иванович. Про чай-то мы забыли, а он уже совсем холодный.

20. Михал Михалыч и Виталий Васильевич