Мы вышли рано, до зари

— Сережа, я выписываю журнал «В мире искусств». Ну чтобы не пропадало, а то знаешь, сложишь в одну кучу, и лежит, никакой пользы, я все это повырезал из журнала и наклеил. Всегда перед глазами. Че, плохо, что ль? Поздно, Сережа, мы взялись за это дело. Сколько пропустили! Люди ж и музыку красивую всю жизнь слухали, и эти картины все знают, а то и дома имеют или в музеях смотрят, а мы опоздали, дюже поздно пришло это к нам. Жалко себя становится. Что ж мы, не такие люди, как энти, городские? Нет, нам все это даже поближе, чем им. Нет, что ли? Мы ж в природе сами живем. И понимаем ее лучше. А вот мимо прошли. Что ж, мы музыку не поймем? Поймем. Хоть и поздно, а я как поставлю пластинку этого Моцарта или нашего Чайковского, так, знаешь, слухаю и плачу. Чего плачу, сам не знаю. Жалко, что ль, себя, всех нас или еще что, а вот плачу, и все.

Валька позвала из кухни, с крыльца.

Пошли, что ль? Пошли. Ага, руки помыли под умывальником, а за этим умывальником холодильник стоит. Валька открыла его и на стол ставит графин и воду минеральную, может, кто запить схочет. Сели, значит. Потеснились, стол-то стоит одной стороной к окошку, кругом не сядешь. Расселись. Борщ как борщ, без этого тут не бывает. Но перед этим налил чистой, как детская слеза, своей. И под хе. Ну, за приезд и за возвращение домой. Выпили. Стали это хе пробовать. Сережа вилочкой достает по одной штучке. А верно, можно есть. И вкусная. Придумали. В каждом народе свое. Не дураки корейцы. Это ж надо! Сережа удивляется. Ели они на Севере и струганину мороженую, мясо медвежье, мороженое, рыбу ели мороженую. Но хе не приходилось. Может, так и не станешь есть, а вот под эту самогоночку — лучше ничего и не придумаешь. Попробовал он эту самогоночку, не сумел отказаться. Всю миску и умяли быстро. Вот тебе и хе! А все же жалко. Какая рыба была!

Потом борщ. С перцем молодым, сметаной. И аджика эта есть. Все тут на месте. Пашка этой аджикой хлеб намажет и кусает с борщом. Умеют есть.

— Да, дядя Паша, живете вы хорошо. — Сережа из благодарности, что ли, не удержался от похвалы. Пашке и Вальке, конечно, приятно слышать.

— А че, живем. Все сами, своими руками.

Валька губы подобрала, это, видно, у нее такая привычка была в девичестве, и, видно, очень шло ей поджимание губ, а теперь уже, конечно, не то.

— Завидуют люди, — сказала Валька. — Тут один пацаненок поет про нас песню, видно, дома научили, поет на улице, чтобы мы услыхали. «Пойдем вперед за Курдюками». Нехай, думаю, поет, мы ж не виноваты, что живем.

— Разные люди бывают, — сказал Сережа из вежливости.

— А то остановится на мотоцикле за канавой, — Пашка говорит, — и глядит на дом, а он же у меня узорами выложен спереди, сам клал кирпич, ничего хитрого нету, бери и клади себе тоже. Нет, остановится, глядит — и чтобы слышно было:

«Куркуль, наворовал!»

«Ага, наворовал. Я б тебе показал, да связываться не хочется. Все я куплял до последнего гвоздя. И все своими руками. Меня за это дело не возьмешь».

— Люди, — отозвался Сережа. — Ну что на Севере?! Там тоже все можно сделать, деньги хорошие получают. Семьсот — девятьсот, у меня меньше никогда не было. А куда их девать! Под Полярным кругом не очень размахнешься. Лектор один долдонил нам, денег, говорит, много зарабатываете, глядите, чтоб за коврами, телевизорами душу не потеряли. Бездуховностью пугал. И газеты пишут об этом. А я про себя думаю: что ж вы нас бездуховностью пугаете? Когда отцы и деды наши голод и холод переносили, никто не пугал этим, выкрутились. Теперь жить стали, пугать начали. Небось не пропадем от хорошей жизни. Вы бы не заболели, а мы не заболеем, нам некогда болеть. Так я думаю, дядь Паш?

— Ох, по-моему говоришь, по-моему! Тоже не один раз слыхал про это. Нет, мене пужать не надо. Я пужаный, я на целину когда поехал, нагляделся, натерпелся всего, ничего, не пропал, вкалывал дай бог, всегда впереди всех был. Тогда никто не пужал.

Валька убрала тарелки, поставила посередке стола большую сковородку с рыбой. Пожарила в каком-то соусе, не сухая рыба получилась, а в подливке, сочная и вкусная и чуть-чуть поджаренная с боков. Умеет. Это уж с Сибири, наверное!

— Ну берите еще, — уговаривает Валька. — Ты ж, Сережа, почти не ел.

— Все, теть Валь, не лезет больше.

— Хороший кусочек найдет себе уголочек.

— Ну че пристала? Сам он знает — хватит или не хватит… Может, чайку по стаканчику?

Разлили чай, свежий заварила Валька. Стали пить.

— Паш, — Валька попросила мужа, — поставь пластинку, может, послухаем.

Пашка поднялся в Валькину комнату. А когда вернулся, сразу взяла за душу скрипка. Раздирает душу, жилы выматывает.

— Крейцеровая соната, слухайте.

Ну пошло, ну повело. Зарыдала, забилась скрипка. И правда, заплакать можно. Чай остывает, слушают. Пашка на этот раз вроде не слушал, а показывал, поэтому особо-то не расстраивался, он все следил за Сережей, а тот онемел.