Мы вышли рано, до зари

Насмотревшись в пустоту, где уже не стоял Сережа, она повернула к выгону и прошла на угол. Дома через три начинался выгон, где Зоя носилась с Сережей на мотоцикле. На углу, перед крайним домом, с давних пор стоял столб, может быть коновязь. Перед столбом лежал дикий камень. И Зоя опустилась на этот камень, обхватила рукой захолодевший столб. Сидела и смотрела на выгон, тонувший в ночном сумраке. Она думала не думая. В голове толпились картины, одна заслоняла другую, и в каждой картине — Сережа. Так ясно, что Зоя чувствовала горячую спину Сережи, степной запах. И луна поднялась уже над темным взгорьем за Володиным садом, собаки перестали брехать. Пропал последний гул автомобильного мотора, и упала на степь и на всю Цыгановку тишина, полная и неподвижная. Даже ветерок не шелестел над Зонной головой. Все вымерло. И тут, сначала робко, сначала в одиночку, потом все смелее и громче завели свою музыку, бесконечную песню цикады. Они пели пронзительно, голосисто, но на одной ноте, не выше и не ниже, все на одной высоте, ее и не определишь, где она, эта высота, эта песня, монотонная, волновая; она занимала все пространство от земли до неба. Кроме нее, не было ничего, никаких больше звуков. Луна поднялась высоко и смела звезды одну за другой. Небо стало пустым. Весь мир опустел и вымер. Сначала Зоя удивилась, потом испугалась. Только что носились по выгону мотоциклы с огнями, кто-то катал кого-то, огни пересекали пустынный выгон то с одного конца, то с другого, потом один за одним куда-то подевались эти мотоциклы, их огоньки. Блуждающие звезды вспомнились Зое. И вот нету ни на небе, ни на земле никаких звезд. Все вымерло. Мертвая луна, мертвое небо, мертвая песня без конца и без края. Потому что мертв был Сережа, он лежал в родном доме, на столе, выдвинутом на середину комнаты. Что делают там отец с матерью? Сидят, видно, и будут сидеть до утра. Нельзя же оставить Сережу одного и лечь спать. Нет, они сидят. А как же Зоя ушла от него? Нет, она не ушла, она с ним, здесь, где началась их жизнь, где они начали жить как одно целое, как один человек.

Страшно, когда вымер весь мир, когда одни мертвые цикады, как на том свете, без конца тянут свою неживую песню. Без Сережи мир угас, нет больше жизни. Но тут, какими уж путями — неведомо, пришло несогласие, пришел протест. Как это нет жизни. Есть жизнь. Она под сердцем у Зои. Там зарождается новая жизнь, продолжение Сережи, Зоино и Сережино дитя, их родной мальчик, мужчина, — она почему-то не допускала сейчас девочки, будет непременно мальчик, живой Сережа. Как же она сидит на холодном камне? Нельзя так делать. Надо беречь Сережу, в тепле держать его, чтобы он не простыл, чтобы сильный был и здоровый. Надо идти, а не сидеть на этом диком холодном камне. Зоя встала, и пошатываясь, бабьим шагом поплелась к своему дому.

Еще не наметилась за Володиным садом заря, только чуть-чуть позеленело на том месте, где скоро она разгорится, разольется по всему горизонту и встанет солнце.

ОТ ВЕСНЫ ДО ВЕСНЫ Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Весь день лил дождь. Люди думали, что пришла весна. Но оказалось, что до весны было еще далеко. К ночи вдруг подморозило и разыгралась метель. А утром небо уже сухо блестело. И под этим небом Москва, выбеленная молодым снегом, снова была холодной и недоступной.

Лобачев сидел за письменным столом и через окно с одиннадцатого этажа смотрел на эту холодную, белую Москву. Смотрел и слушал, как на кухне тикает тяжелый маятник.

Он продумал все, что надо продумать, но в запасе оставался еще час. Чем заполнить этот час, Алексей Петрович не знал и поэтому продолжал сидеть и смотреть на эту белую Москву. Восточного склада лицо его казалось бесстрастным и безучастным ко всему на свете, и только глаза с тигриной рыжинкой жили как бы своей отдельной, несогласной жизнью.

Уныло топтался на одном месте тяжелый маятник. Тик-так, тик-так! Целый час еще! Эти маятники всегда топчутся на одном месте, а уже оттопали всех русских царей, великую революцию и вот эту войну, которая окончилась, кажется, вчера. Они оттопали Лешку, когда Лобачев был еще Лешкой. А теперь уже над Алексеем Петровичем — тик-так, тик-так…

Лобачев встал, быстренько оделся и, отказавшись от обеда, резво притрухнул с одиннадцатого этажа по лестнице. На улице вскочил в троллейбус и через сорок минут был уже на месте. Лучше уж пошабашить на кафедре, чем слушать, как тикают эти маятники.

В разгороженной на три отсека комнате накурено и шумно. По двум телефонам разговаривают лаборанты — старый лаборант, уже совсем лысый, и молодой, еще только начинающий лысеть. Они стараются перекричать друг друга. В среднем отсеке, где стоит гигантский стол Иннокентия Семеновича Кологрива, перекрывает все голоса веселый, очень быстрый, но не очень внятный голос этого Иннокентия Семеновича. Слышно, как он смеется. Посмеяться он любит.

Лобачев, поздоровавшись, бросает на гигантский стол свой желтый портфель и вступает в общий разговор.