Мы вышли рано, до зари

Еще когда Зоя подходила к дому, она заметила во дворе солдатика с карабином. Он прохаживался по двору с каменным лицом, по которому ничего нельзя было понять. Но предчувствие кольнуло Зою, хотя она не могла подумать, что это связано с Сережей. И вот он лежал в цинковом ящике. Ей хотелось закричать во весь голос, но при истерзанной матери и окаменевшем отце она не посмела, а сдержать себя тоже не было сил. И она выскочила во двор. Забилась в сарай, упала на землю и там дала волю горю. Плакала, как в детстве, когда кто-нибудь сильно обижал или когда родители уходили в гости, а ее с Зиной оставляли дома одних. Она плакала, как маленькая и как взрослая женщина в одно и то же время. Она билась головой о какой-то ящик, пробовала рвать на себе волосы, но ничто не помогало. Снова и снова ее всю охватывала ясная и пронзительная мысль, что убит Сережа, что его больше нет, что он лежит там, в комнате, в этом страшном ящике. И каждый раз при этой мысли она начинала колотить по ящику слабыми кулаками, подвывать в голос, и опять лились слезы. Тут и застали ее сумерки, надвигающаяся ночь. А ночи в конце августа уже прохладны, и Зоя в легоньком платьице начала дрожать. То ли от этого холодного часа, то ли от горя она вся колотилась так, что зубы стучали, и Зоя поднялась, оглядела рухлядь, заполнившую сарай, и пошла куда глаза глядят. Глаза привели ее снова в комнату, где стоял гроб, где все было так же, как было: сидел отец, валялась на полу мать уже в густых сумерках. Света никто не зажигал. Тускло мерцал цинковый ящик посередине комнаты. Никто ее не окликнул, никто не позвал, и Зоя повернулась и вышла на улицу. Волоча ноги, поплелась она по темному выгону к дому. Шла, не соображая куда. Но шла она домой, к маме и родному отцу. Дома сразу ее подхватила на руки мать и прижала к себе, как бывало в детстве. Материнское тепло успокоило ее немного, отогрело. Зоя притихла, только минутами вздрагивала и всхлипывала.

Когда Зоя, скорчившись, валялась в сарае, приходили люди, приходил с кем-то директор Михал Михалыч, что-то глухо говорили, Зоя не слышала и не понимала, что происходит. Дома тоже стали приходить люди, соседи, подружки матери, товарищи отца, Зоины подружки по школе. Пришел и Пашка с Валей. Эти остались надолго. Что-то говорили и тут, дома. Пашка говорил хриплым прокуренным голосом, что поделать уже ничего не поделаешь, что Зоя знала, куда пошел Сергей, знала, что там война идет. Что ж, погиб как солдат, как гибли в великую войну. Слезами тут не поможешь. Надо жить. Что тут придумаешь еще? Ничего.

Что-то Зоя улавливала, с чем-то соглашалась в далекой глубине, но ничто ее не утешало. Она принималась опять плакать в голос, и тогда мать успокаивала ее, и Зоя снова примолкала, чуть всхлипывая.

Слух в один момент облетел Цыгановку. Уже знали, что завтра похороны и что солдатик с карабином не разрешал вскрывать ящик, чтобы последний раз посмотреть на Сережу и попрощаться с ним навсегда. Не положено. Так велело солдатику начальство. И он не разрешал. И должен быть на похоронах до тех пор, пока ящик не будет зарыт в могилу и засыпан землей. Все это смутно доходило до Зои, но она плохо соображала — что к чему. Она только поняла, что больше не увидит Сережу никогда, даже мертвого.

Пашка сказал, что в Минводы прибыло вместе с Сережиным гробом еще три других, из других сел, и что хоронят их за казенный счет, ставят памятники, как героям.

В доме Лариных зажгли свет. Зоя набросила на себя шерстяную кофту и вышла во двор. Она не могла лечь спать, это было ей не под силу.

— Куда собралась, доченька? — спросила мать.

— Хочу побыть одна, — прошептала Зоя.

Со двора вышла на улицу Тут раньше чуть ли не каждый день, чуть ли не каждый вечер стоял мотоцикл и, облокотившись на него, стоял Сережа, он ждал ее. Потом они уже не разлучались и жили у Сережи. Но сейчас она чуть ли не вживе увидела его с его мотоциклом. Даже испугалась, нет, обрадовалась, а только потом, спустя минуту, испугалась.