Мы вышли рано, до зари

— Ну что ж, — миролюбиво сказал Сергей Васильевич: можно, мол, и с меня начать. — В моих группах обсуждение практики прошло нормально. Есть, конечно, и хорошие ребята, толковые, есть и так себе, ни то ни се. — Улыбка, не сходившая с лица Шулецкого, как бы свидетельствовала об устойчивом благоденствии на кафедре. — В этом году, — продолжал Сергей Васильевич, — я отказался обсуждать работу каждого студента. Почему? Подумайте сами: первый, второй, третий, ну четвертый — все идет хорошо. А что дальше? Дальше начинаются повторения, одни и те же достоинства, одни и те же недостатки. Начинается скука. Об остальных я решил говорить обобщенно, в целом. Право же, перед нами не журналисты, перед нами еще мальчики и девочки. Никакой индивидуальности… — Шулецкий развел руками, словно говоря: не я же виноват в этом. Но, окинув членов кафедры своим веселым взглядом, Сергей Васильевич как бы споткнулся на рыжих глазах Лобачева. И хотя Лобачев ничего еще не успел сказать, Шулецкий зачем-то стал оправдываться. — Разумеется, Алексей Петрович, — заспешил Шулецкий, — разумеется, мне можно возразить, но вы поймите…

— Может, в нем Лев Толстой сидит, а мы о нем «в целом», — сказал Лобачев.

Шулецкий растерянно пожал плечами и сел: как хотите, я свое сказал.

Иван Иванович Таковой, говоривший сидя, не поднимаясь со стула, пожурил Лобачева.

— Они у нас, — сказал Иван Иванович, — и так мнят о себе черт знает что. Сколько гениев развелось! А мы давайте масла подливать в огонь — в тебе, дескать, Толстой сидит. Да от этих Толстых, товарищи, деться будет некуда. Зазнаек воспитываем, Толстых? Или работников партийно-советской печати? — Таковой, с усилием повернув голову так, что краской налилась его крупная шея, укоризненно посмотрел на Лобачева, как бы предоставляя ему право ответить самому: кого мы должны воспитывать — зазнаек или работников печати.

Лобачев притушил глаза, опустил голову, и восточное лицо его снова сделалось вялым и безучастным.

А кафедра уже разбилась на два лагеря, мнения разошлись, и разгорелся крупный спор. Были минуты, когда спор достигал такой точки, что требовалось вмешательство Иннокентия Семеновича. С помощью морской терминологии ему удавалось на какое-то время сбить накал, но через минуту научные страсти снова достигали верхней отметки.

В конце концов все поняли, что вопрос этот теоретически разрешить невозможно, и было решено оставить все как есть и предложить разобраться во всем этом методической комиссии.

Второй вопрос — обсуждение докторской диссертации Такового — проходил уже спокойно, даже несколько вяло. Люди все же устали.

Диссертацию одобрили, замечания касались частностей и никак не снижали научной ценности работы в целом.

Иннокентий Семенович Кологрив недолюбливал Такового за его удачливость. Иван Иванович много печатался в сборниках, выпускал одну за другой монографии, и вот уже готова докторская.

Все это втайне раздражало Кологрива, потому что и в книгах и в диссертации своей Таковой не шел дальше переложения краткого курса истории партии да щедрого комментирования работ классиков марксизма. Однако высказать все это открыто, при всех он не решался. Слишком уж деликатен был предмет, который сам по себе как бы охранял исследователя от критики.

Нет, Иван Иванович Таковой сидел в своей теме, как в крепости.

И Кологрив, хотя и знал истинную цену Таковому-исследователю, чувствовал себя перед ним бессильным. С не очень естественным оживлением он подвел итоги, отметил внесенный Иваном Ивановичем «серьезный вклад в науку» и совсем уже бодро и с достоинством выразил свое удовлетворение работой кафедры, которая не боится споров, дискуссий, ибо в спорах и дискуссиях только и рождается истина.

Возбужденный чувством хорошо исполненного долга, Иннокентий Семенович закрыл заседание, и все с шумом стали покидать запасной зальчик факультетской читальни, закуривая на ходу и обмениваясь между собой разными соображениями.

4

Виль Гвоздев и его товарищи не пропускали ни одной лекции. Даже Шулецкого, который читал почти в пустой аудитории, слушали добросовестно. Им нельзя было пропускать лекции, они были вожаками курса. Сидели вожаки не вместе, не одной группкой, а вразброс среди своих однокурсников. Изредка переглядывались, и этого им было достаточно, они понимали друг друга с полувзгляда. Сидел Виль Гвоздев, сидел Игорь Менакян и Тамара Голубкова, сидел голубоглазый очкарик Володя Саватеев. Володя поглядывал в сторону Тамары, а Тамара украдкой смотрела на Гвоздева. Даже здесь, среди вожаков предвыпускного, четвертого, курса, свил свое гнездо извечный треугольник: он — она — он.