Мы сгорели, Нотр-Дам

Вальжан достал из карманов деньги и пересчитал. Там было шесть евро десять центов: бумажка в пять и две монетки – один евро десять центов. «Когда я выходил из дома, было двенадцать, точно… А, нет – одна же закатилась под кровать. Так, это минус один. Потом еще бродяге дал два, помню… Нет, точно, до этого еще девушке той хорошенькой, за хлеб. Девяносто центов ей дал. Но это же семь девяносто. А что еще было… Андре Симон! Он мне бумажку, а я ему… Больше, наверное, на евро дал. Растяпа какой, дурень просто. Он мне – пять, а я ему – шесть», – подумал Вальжан. Не ответив кассиру, он развернулся и вышел из музея.

То, что деньги везде и что от них никуда не деться, Вальжан понял, когда стал копить на поездку в Париж. Сначала он решил продать теткин фарфор – единственную ее гордость. В буфете под семью замками (впоследствии Вальжан выяснил, что от всех замков ключ был один) она держала сервиз, который всем гостям представляла как редчайшую керамику одиннадцатого века, доставшуюся ей от императора Ин-Цзуна. Ин-Цзун, по ее словам, приходился ей далеким родственником, из чего догадливые гости должны были сделать вывод, что тетка не так проста, как кажется, – то есть, что в ней течет голубая кровь. Когда Вальжан принес блюдечко, покрытое кремовой голубой глазурью, в ломбард, ему сказали, что сделано оно было где-то в Тайване лет двадцать тому назад. Впрочем, блюдечко все равно приняли. Пропажу тетка обнаружила слишком поздно – к тому моменту сервиз был уже целиком распродан. Случился громадный скандал; были крики, ругань, – созвали большой совет, на котором присутствовал даже папа, навещавший сына в лучшем случае раз в год. Кроме него, тетки и ее старшего сына на собрании присутствовал классный заводила Шэнли, получивший к тому моменту разряд по биатлону и из-за этого присутствовавший вообще везде, и завуч школы Вальжана, по совместительству брат его папы. Сначала высказалась тетка, заявив, что Цзань – нахлебник, который виснет у нее на шее и ест ее хлеб, а сам не то что не помогает, но занимается действиями сугубо членовредительскими, больше того – противозаконными. Вальжан заметил, что Цзань за столом только один, его отец, а он – Вальжан. Шэнли возразил тетке насчет закона (кроме биатлона Шэнли интересовали еще правоведение, энтомология и изящные искусства), но согласился с общим пафосом ее речи. Завуч, закуривая очередную сигарету, предложил выгнать Вальжана из школы – давно, мол, он уже это директору талдычит, но вы же знаете нашего директора, ему попробуй что-нибудь вталдычь. Тетка ответила, что понимает и сделает все возможное, чтобы выгнали. Ее сын к концу собрания уже благополучно спал, а папа и вовсе будто бы не просыпался – просто тупо смотрел то ли на сына, то ли на стену за ним и курил одну сигарету за другой. Вальжана все-таки выгнали из дома – в школе за него заступился директор. Ему пришлось снимать каморку размером чуть меньше теткиной кухни, а поездка отложилась на неопределенный срок.

После окончания школы Вальжан поступил на литературу в Чжэцзянский университет, выучился играть на гитаре и подрабатывал, исполняя Джо Дассена на вокзале. Так к двадцати двум годам он скопил на поездку в Париж. Таиться ни от кого не было нужды – Вальжан ни с кем не общался. Тетка не желала его знать, Тао уехал учиться в Пекин на историка, а папу давно не хотелось трогать. С собой он взял только подаренную мамой сумку, карту Парижа и «Мальбек» 1997 года, с твердым намерением выпить его в последний день поездки.

Пройдя мимо башни Сен-Жак, Вальжан свернул на улицу Сен-Мартен, пересек набережную Жавр и вышел на мост к острову Сите. Правая сторона моста была перекрыта – за зелено-белыми перегородками стояли белые фургоны, разрисованные синей краской, валялся строительный мусор, пахло сточными водами и ацетоном. Сгустились тучи – только изредка сквозь пелену пробивалось небо. Вальжан облокотился на перила и посмотрел на Сену. Где-то вдалеке плыл пароход, хотя Вальжану он казался белой точкой; ну, может, белым насекомым. По воде пробежала небольшая дрожь – будто река ежилась от холода. Виднелся Аркольский мост. На острове, за древним зданием больницы Отель-Дье, возвышался шпиль Собора Парижской Богоматери. Молотки отбивали в голове свой, уже привычный для Вальжана, марш. К горлу снова подступала тошнота. Он отпил «Мальбек» – в термосе осталось на еще один глоток – и пошел в сторону Собора.