Мы сгорели, Нотр-Дам

Вальжан стоял на соборной площади и глядел на многоязыкую толпу людей, в которой не было видно отдельных лиц; все лица смешивались в одно, единое, сплошное. Речь текла так, будто Вавилонское столпотворение только случилось, а Вальжан опоздал на Божью кару, придя всего на десять минут позже. Холодало – и детям надевали куртки, а они, только заметив, что родители отвлеклись на взрослый разговор, скидывали их и бежали играть в прятки, прячась за фонарями, клумбами и памятником Карлу Великому, чтобы затем снова бежать – но теперь друг от друга, – лавируя между колесами велосипедов. Вальжан смотрел на готические своды Нотр-Дама и ничего не чувствовал. Только похмелье стучало в голове. Он скользил глазами по балюстрадам и резным фигуркам между розеткой и порталами; поднимал голову, щурясь от боли, чтобы увидеть целиком две башни; но чем больше он смотрел, тем скучнее и тоскливее ему становилось. Разве что головная боль его немного развлекала. Вальжан знал каждый камень в основании Собора – сколько часов он провел дома, в Ханчжоу, разглядывая иллюстрации к Гюго; столько же он представлял себе, как разбирает Нотр-Дам с единственной целью – чтобы затем вновь его собрать. В рассказах мамы Нотр-Дам всегда был чем-то особенным, чем-то святым и важным; Вальжан запомнил на всю жизнь, как однажды, проплакавшись после очередной ссоры с папой, мама зашла к нему в комнату, заперла дверь и стала рассказывать, как молилась в Соборе перед тем, как уехать в Китай: просто села на скамью, пока вокруг ходили туристы, фотографируя своды и витражи, и стала молиться, а туристы приняли ее то ли за святую, то ли за сумасшедшую и стали ее фотографировать и кидать ей деньги. Сейчас Вальжану не хотелось заходить в Собор и, хотя он боялся себе в этом признаться, не хотелось даже на него смотреть. Вдруг Вальжан почувствовал, что ему хочется плакать. «Хватит, все, все… Спокойно, главное, чтобы спокойно», – подумал Вальжан и отвернулся от Собора. Чуть поодаль виднелось небольшое кафе. Вальжан решил выпить кофе и перевести дух.

Пока ему несли меню, Вальжан, сидя на улице за небольшим деревянным столиком, глядел на Нотр-Дам и вспоминал неделю, проведенную в Париже. В первый же день по приезде он пошел смотреть на «Мону Лизу». Мама говорила, что в ее улыбке отражается вся виденная человеком радость за всю жизнь; Вальжану, с единственной радостью которого случилось то, что случилось, было жизненно необходимо увидеть эту улыбку. Вместо нее в Лувре Вальжан встретил толпу китайцев – а за их спинами лишь очертания стекла, под которым вроде как должна была висеть картина. Высоким ростом он никогда не отличался – и сколько Вальжан ни пытался подпрыгнуть или оттолкнуть сородичей, увидеть «Мону Лизу» ему в тот день не довелось. Потом он побывал везде – и в Лувре, и на вершине Эйфелевой башни, – он увидел все, начиная с базилики Сакре-Кер, заканчивая башней Монпарнас, и с каждым днем все отчетливее становилось ощущение мигрени. Как будто головная боль предвосхищала разочарованность Вальжана и советовала ему поскорее развернуться и уйти. Все Вальжану казалось тусклым и не тем, как будто Париж его обманывал и подсовывал подделки, вместо куда-то спрятавшейся настоящей красоты. И чем больше времени Вальжан проводил в Париже, тем с большей тоской он вспоминал кристально чистое озеро Сиху, которое они в школе изучали одновременно на уроках истории, географии и литературы, маленькие острова, до которых иначе как на лодках и не доплывешь, арочные мосты и пагоды, храмы, сады, деревья… В Париже ничего этого не было – вернее было, но не так. Отчетливее всего Вальжан это осознал, когда накануне пришел второй раз в Лувр. Перед «Моной Лизой» больше не было толпы – может, потому, что было поздно, а может, все китайцы решили устроить променад по Champs Elysées[37], но так или иначе Вальжан оказался с картиной тет-а-тет, как и мечтал. Вместо чудесной красоты он увидел то ли мужчину, то ли женщину на грязно-болотном фоне, глупо ухмыляющуюся и с грудью. Честно признаться, больше всего в картине Вальжана заинтересовала именно грудь – ведь если это мужчина (а Вальжан был неплохо осведомлен в искусствах и потому точно знал, что картина в действительности автопортрет Да Винчи), то откуда грудь? Тем более не сказать чтобы совсем маленькая, сложно определить на глаз, но точно видно, что размер не первый – может, даже третий. После этого Вальжану вдруг остро захотелось, чтобы вокруг картины снова образовалась эта громадная китайская толпа, чтобы она его загородила, чтобы он в ней растворился. Чтобы послушать наконец знакомый, свой язык; увидеть близкие, родные лица. Чтобы ходить не одному, а с ними, потому что Вальжан вдруг ощутил, что он в действительности такой же, как они. Вальжан тогда ушел из Лувра и пропил все деньги, что у него были с собой, в первом же встреченном баре. Все ему казалось враньем и обманом – все, ради чего он жил одиннадцать лет, и все, во что он верил, в эти семь дней свело его с ума.