Мы сгорели, Нотр-Дам

Мимо Вальжана продефилировала шумная толпа и согнала голубя – тот взлетел, на мгновение мелькнул светлым хвостом и исчез где-то среди деревьев. Вальжан выругался и злобно взглянул на толпу – туристы громко что-то обсуждали и пели Моррисона. Когда он только пришел на кладбище, они как раз толпились там. Туристы пели мешанину из «Strange days» и «Soft parade», дымили; кстати говоря, было много китайцев. «Они-то тут зачем», – с ненавистью к сородичам подумал тогда Вальжан и сделал очередной глоток «Мальбека». После он еще немного прогулялся по кладбищу; между прочим, помог мальчику в футболке «Joy Division» найти публичный туалет; обошел могилы Бальзака, Шопена и Пиаф; но больше всего его впечатлила могила поэта Аполлинера. Про Аполлинера Вальжан не слышал, мама рассказывала только про Бодлера и Рембо, но надгробный камень у его могилы (буквально камень – необработанная глыба с выбитыми датами рождения и смерти) действительно поразил Вальжана. Было в нем что-то внушительное, притягивавшее взгляд. Потом он сел на лавочку и попробовал прислушаться к себе. Похмелье не отпускало, его тошнило – багет закончился, а есть еще хотелось, – но в остальном он чувствовал себя неплохо. В мыслях Вальжан все возвращался к толпе вокруг могилы Моррисона. Кроме злобы к этим людям он чувствовал что-то еще – чувство, похожее на терпкое, вяжущее послевкусие от хорошего старого вина; ему хотелось проследить за ними, узнать, где они сейчас, может быть, даже немного побыть с ними. В Ханчжоу всегда было много людей – они так же громко говорили, не слушая друг друга, так же смеялись, и точно так же не было в них никакой неискренности, лжи. Впрочем, на могиле мамы почти не было людей. Был только Вальжан, тетка и какой-то ее ребенок, да и тот только потому, что оставить его дома было не с кем. Вообще похороны шли как-то не так, как надо. Надо, чтобы были сумерки, чтобы шел дождь. Может быть, чтобы собаки выли и чтобы обязательно был папа; но как раз папы-то и не было, папа как раз тогда начал попивать. Похороны были ясным утром, а не в сумерках, а когда они наконец закончились, тетка отправила Вальжана в школу, потому что тот, чего доброго, мог отстать по китайскому и литературе. Потом он станет прогуливать эти уроки постоянно, но это будет потом, когда Вальжан поймет, что готов променять всю старую площадь Ушаньгуанчан на одну платформу Эйфелевой башни, а пагоду шести гармоний с огромной бурой лестницей и драконом на потолке – эту бандурину, которой вокруг Вальжана все бесконечно восхищались, – на готические своды Нотр-Дама. Но это все будет потом – а сейчас он шел в школу и не понимал, почему то, что случилось, случилось именно сейчас и именно с мамой, а не, например, с теткой или с папой.

Вальжан вздрогнул от холода. Он встал с лавочки и пошел в сторону выхода. Ноги затекли, голова снова раскалывалась – боль сползла со лба на переносицу. Вальжан протер глаза тыльной стороной ладони. От этого боль стала только сильнее.

Поначалу, чтобы успеть до вечера в Собор, Вальжан держался больших улиц, но вскоре ему надоели автомобильные гудки, напоминавшие Ханчжоу, и он свернул в неоживленный переулок. Еще было светло, но солнце уже скрылось; пахло травой и чем-то неопределенно вкусным. Вальжан не спешил и смотрел по сторонам; на одном из перекрестков ему помахала какая-то девочка с мороженым и засмеялась. На домах, мимо которых он шел, менялись синие таблички с названиями улиц – сами дома будто не менялись, а были одним большим домом с черными узорчатыми балкончиками, из-за которых выглядывали приоткрытые окна; с табачными киосками на первых этажах; с массивными деревянными дверьми, позолоченными снизу и остекленными сверху. Не было во всем этом ничего удивительного, а была какая-то бытовая красота; но хотя Вальжан и понимал, что она была, в себе он ее совершенно не чувствовал. В Ханчжоу было не так – в Ханчжоу больше людей и цвета, везде вывески и свет. Света в Париже было много меньше. Да всего было в Париже много меньше – или, даже проще, Париж был меньше, чем Ханчжоу. В Ханчжоу высотки чередовались с древними дворцами, а дворцовые крыши, выложенные глазурованной черепицей, напоминали чешую драконов.

Вальжан остановился, прислонившись к стене небольшой шестиэтажной новостройки, и в очередной раз посмотрел на вывеску: улица Азиль Попенкур. На доме напротив граффити: три больших черно-белых лица. Больше всего Вальжану понравилось лицо женщины – оно было нарисовано лучше всех, а в ее глазах было что-то, напоминавшее его маму. Она так же смотрела на Вальжана, когда после ссор с папой приходила в его комнату. Вальжан встряхнулся и прикрыл глаза. Он сосредоточился на головной боли, стучавшей что-то одной ей понятное в висках. Вдруг послышался низкий голос:

– Excusez-moi, pourriez-vous m’échanger 5 euros? Pour un distributeur[12].

Вальжан с силой приоткрыл глаза. Перед ним стоял седеющий мужчина средних лет. Его умный взгляд что-то напоминал Вальжану, что-то неуловимое и бывшее совсем давно.

– Alors y a-t-il de la monnaie?[13]