Мы никогда не умрем

— Вы относитесь к собственным детям очень…специфически. Зачем возитесь со мной? — Мартину с трудом удавалось сохранять свою обычную дипломатичность.

Он тоже устал, запутался, и ему было всего тринадцать.

Вячеслав Геннадьевич остановился у ларька. Спустя пару минут он почти силой вручил ему стакан с чаем и показал на стоящую недалеко черную кованую лавочку, утопающую в тени огромного тополя. Асфальтовая дорожка была заметена пухом, словно снегом.

Мартин сел на край лавки. Чай грел руки через картон. Мартин чувствовал себя несчастным и потерянным, ему мучительно хотелось, чтобы и ему кто-то помог. Дал совет, или сказал, что он все делает правильно. Но Мартин сам обрек себя на одиночество — стоило Вику отвернуться к стене, как оно начинало ощущаться особенно сильно.

Вячеслав Геннадьевич другом быть не мог. Мартин несколько секунд разглядывал его отрешенное лицо и зализанные назад черные волосы, а потом опустил взгляд на стакан.

— Я вожусь с тобой, потому что ты не похож на моих детей. Ты похож на меня. А еще потому, что я люблю свою дочь, и ты тоже ее любишь. Я ценю это, и ценю то, что ты не прислушиваешься к сплетням.

— Я верю тому, что вижу сам. Ваша жена — приятная женщина и хорошая мать.

— Эти слухи — правда. Об этом знает каждая собака в деревне.

— Знаете, мне наплевать. Я все еще вижу приятную женщину и хорошую мать.

Чай был черный, с химическим запахом цветов.

— Говорю же, ты похож на меня… Я хочу, чтобы ты понял, мальчик. Я не обязан тебе отчитываться в том, как воспитываю свою дочь, но я все же сделаю это. То, что я бью своих детей — не значит, что я жесток и желаю причинять им боль. Чтобы это понять, тебе потребуется много времени, но…

— Отчего же, — перебил его Мартин. — Я все хорошо понимаю. Вы думаете, что делаете доброе дело. Я плохо знаком с вашими сыновьями, но Риша — слабая, беззащитная и покладистая девочка. Она просто ждет вашей любви.

Выражение лица Вячеслава Геннадьевича не изменилось, но в глазах мелькнула насмешка. Мартин устало прикрыл глаза. Как же, сопляк взрослому морали читает.

— Риша похожа на свою мать. Сейчас она маленькая девочка, беззащитная и покладистая. Я любил ее мать, безумно, с юности, и люблю до сих пор. Если бы ты знал, через что я прошел ради этой любви. И через что она прошла.

— Риша — не ее мать.

— Ее мать жила очень… благополучно. Ее никогда не били родители, они с нее пылинки сдували. Ее берегли от всего, что могло ранить. Она рассказывала о своей комнате — она была в розовых тонах, и там было столько мягких игрушек, что нужно было постараться упасть и ушибиться. Может когда ты подрастешь я тебе смогу рассказать, чем все закончилось, но поверь мне — боль в детстве переносится куда легче и еще способна приносить пользу.

Мартин молчал. Под его щекой была шершавая поверхность стола, а за спиной щелкала пряжка ремня.

Боль.

Беспомощность.

Унижение.

Ничего хорошего он не мог найти, как ни пытался. Эта порка научила его и без того понятным ему вещам — насилие отвратительно, уродливо и несправедливо. При мысли о том, что подобное испытывает его подруга, он ощущал, как сердце толкает по венам что-то ледяное и колючее.

— Ты хочешь ее защитить. Мне нравится — детям редко хватает осознанности и благородства. Послушай меня, Вик, я не враг ни тебе, ни своей дочери. Просто поверь мне.

— Пойдемте домой? — вместо ответа попросил Мартин, сжимая пакет.

Вячеслав Геннадьевич кивнул, встал со скамейки, и не оборачиваясь пошел обратно к оживленному проспекту.

Мартин выбросил полный стакан в урну.

Вик молчал. Он не слушал, что происходило снаружи. Он завороженно смотрел, как на стене, под его пальцами распускаются узоры ледяных цветов. В них он видел порядок и строгую гармонию. То, чего так сильно не хватало этому миру.

Порядка.

Что-то тонкое и холодное отделяло его от Риши, ради которой он остался в деревне, от Мартина, любовь которого весь этот год помогала ему жить, и от всего этого мира, в котором ему приходится принимать тяжелые решения, и расплачиваться за них.

И ему это нравилось.

…

Мартин, столь отчаянно тосковавший по реальной жизни, получив тело в безраздельное распоряжение, чувствовал себя некомфортно. Вик, если выходил из своей комнаты, либо сидел и смотрел в стену, следуя потоку своих мрачных мыслей, либо огрызался и делал все, чтобы его как можно быстрее оставили в покое. Разговаривать он не желал, вцепившись в свою боль, как голодная собака в кость — ни выпустить, ни съесть.

Риша все так же приходила к нему почти каждый день. Мартин общался с ней за двоих, пытался что все так же, как раньше. И у него почти получалось, но он раньше не подозревал, как трудно дается беззаботность, когда на душе — темнота. В его книгах никто не рассказывал, что делать с озлившимся ребенком. И не было взрослых, которые могли бы ему помочь. С каждый днем настроение друга все больше пугало Мартина — тот вовсе не собирался смиряться с положением дел и не реагировал ни на какие уговоры.

В ту ночь Мартин долго лежал без сна. Глаза болели, словно от дыма. В доме стояла вязкая тишина, которая давила на виски и вызывала головную боль.