Мы никогда не умрем

Вик, вернувшись домой после пожара стал замкнутым и раздражительным. Он проводил дни, методично закрашивая серым один лист бумаги за другим. Его прежняя меланхоличная отрешенность была похожа на белоснежную занавеску, которую ветер раздувал, словно парус. А сейчас этот ветер рвал занавеску и уносил с собой обрывки. В окне становилась видна беспощадная реальность.

Воображение и мечтательность тоже стали отказывать Вику. Когда они вдвоем с Мартином отмывали шкафы от гари (чего отец, побелив стены, сделать почему-то не подумал), Вик долго смотрел на свои испачканные сажей руки, а затем зло сплюнул на пол. И в саже, грязи и окружающем убожестве все меньше оставалось места для сказки.

Мартин знал, что на белоснежных стенах в комнате, где оказывался Вик, появились черные пятна. Что он пытался оттереть эти пятна, но у него ничего не вышло. Знал, что Вика начинало это злить.

Но чем помочь, Мартин понятия не имел. Вик был не тем человеком, которого можно убаюкать уютной ложью — он смотрел на реальность в упор, и на его лице стало все чаще появляться досадливо-презрительное выражение.

Поездка не радовала Вика. Он никак не мог понять, как же на самом деле относится к Ришиному отцу — презрение удивительным образом уживалось с уважением. В доме, в семье и жизни Вячеслава Геннадьевича царил порядок. Никто не поджигал домов. Никто не напивался, не водил домой друзей с липкими взглядами, и куры в птичнике не расклевывали яйца.

Мартин знал, что Вик сидит в комнате и смотрит в стену пустым взглядом.

«Вик, хочешь поговорить?»

«Нет».

«А если я хочу?»

«Говори», — равнодушно предложил он.

Мартин почувствовал, как его полоснуло холодом от этих слов — будто сквозняком потянуло из проема.

«Я понимаю, что тебе больно. Но нельзя просто молчать и делать вид, что все в порядке», — осторожно начал он.

«А мне кажется, можно. Смотри, все так делают. Риша смотрит на полосы от ремня так, будто это родинки. Отец смотрит в свою бутылку так, как будто это центр Вселенной. И все молчат. Ты в меньшинстве, Мартин», — горько усмехнулся Вик.

«Послушай, ты помнишь, почему мы остались здесь?»

«Потому что мне показалось, что так правильно».

«А теперь не кажется?»

«Слушай, Мартин, я знаю, что ты меня любишь. Только это не меняет ничего — ты хороший человек. Но люди вокруг… Ведь ты сам не любишь людей».

«Ошибаешься, Вик. Я люблю людей. От этого мне больно, когда одни люди терзают других. От этого я злюсь».

Вик мрачно смотрел на свои манжеты.

«Добрым быть плохо, Мартин. Добро беззащитно. Я никак не могу защитить Ришу. Тебя не могу защитить. Себя».

«Дело не в добре, Вик… потерпи, это издержки возраста. Скоро ты вырастешь, и с тобой начнут считаться. И ты сможешь влиять на события, защищать тех, кто тебе дорог и принимать решения».

«Мартин, а ты не хочешь о себе подумать? Что ты вечно ко мне лезешь, самому-то как там?»

Мартин прикрыл глаза. Бесполезно было прятаться — слова Вика были болезненным и бесчестным ударом. Что он мог советовать, что обещать — он бессилен. И всегда будет бессилен.

Он замолчал. Молчал и Вик — ему было стыдно, и он чувствовал, что обидел друга. Но все слова, все хорошие и правильные слова, все добрые чувства куда-то делись.

Вик злился.

Он устал.

Он не хотел ничего слушать, не хотел утешения, помощи и тепла. Ему хотелось злиться.

В городе Мартин почти не смотрел по сторонам. Вик не проявлял к происходящему никакого интереса, и у Мартина не было настроения наслаждаться урбанистическими пейзажами. Вячеслав Геннадьевич не обращался к нему, только держал за руку, чтобы он не потерялся в толпе. Рука у него была сухая, горячая, с длинными, сильными пальцами.

Мартин был благодарен ему за это молчание.

Риша заранее составила ему список того, что понадобится для учебы в первый год, не забыв, хихикая, упомянуть, что ему понадобятся тетради в косую линейку, в которых он будет почти целый год учиться рисовать крючки.

Почерк у Вика за последний год стал четче и увереннее. Длинные «у», «р» и «д» заканчивались острым крючком вместо петли. Мартин замечал, что Вик пишет почти без ошибок, и словарный запас у него явно больше, чем у его деревенских сверстников. Рисовать крючки в тетрадях в косую линейку Вику было заранее тошно. Впрочем, тетради Мартин купил — деваться было некуда.

— Есть хочешь? — впервые подал голос Вячеслав Геннадьевич, когда они выходили из магазина.

— Нет, — честно ответил Мартин.

Мысль о еде вызывала у него тошноту уже третий день. Раньше он не отказывался от возможности накормить друга, но сейчас они оба на еду даже не смотрели.

Вячеслав Геннадьевич уверенным шагом свернул с улицы куда-то во дворы.

— А скажи-ка мне, мальчик, от чего ты смотришь на меня как на врага? — спросил он, глядя перед собой.

Лицо у него при этом было исполнено благодушия.

«Надо же, обычно взрослым наплевать, что ты там чувствуешь», — криво ухмыльнулся Вик.

— Вы ошибаетесь, я очень вам благодарен, — тактично ответил Мартин.

— Я разговариваю с тобой как со взрослым. Когда взрослые врут друг другу — они обычно считают друг друга идиотами. Я тебя идиотом не считаю.